У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

— Диво!

— Диво дивное, мош Трандафир. Но скорее — это хворь.

— М-да...

— Вот как. А ты со мной еще споришь?

— М-да...

Химоний глянул на старика искоса:

— Что ты хочешь сказать этими своими «мда»?

— Может, и хочу чего, — с хитрецою ответил дед. — Хрисавидия-то не спрашивал?

— Спрашивал. Только зря. Молчит, связан клятвой. Если даже что знает, не пикнет, хоть ты его режь. Не догадываешься ли, какая тут кроется тайна? — озабоченно спросил камерарий.

— Догадок, не строю, из твоих годов я вышел... Тебе, небось, кажется,

что государь наш погряз во скорбях, мне же ясно, что все — наоборот. И следует нам ждать молодую государыню...

Глаза камерария сверкнули:

— Эге ж!

— То-то, эге ж! Есть в Питербурхе генерал по имени Иван Трубецкой. Выросли у того генерала три цветка. Так вот, царское величество, пригласив государя нашего в свою столицу, забрал его с собой погулять в саду у того своего слуги, показал ему те цветочки и спросил, по душе ли. Государь наш ответил, что по душе. Тогда царь дозволить ему изволил присмотреть из них троих один да сорвать его, дабы стал ему тот цветок государыней-супругой. На кого пал взор нашего князя — еще не ведомо. Но теперь ясно, что от вдовства господин наш вскорости освободится.

— Это тебе Хрисавидий сказал?

— Это говорит уже вся Москва.

— Ну и дела!

В створе садовой калитки появился Дмитрий Кантемир с княжнами и княжичами. После прогулки среди зеленеющих деревьев они возвращались во дворец, ведя размеренную беседу и любуясь прыжками резвящихся собак. Приблизясь к конюшне, воевода замедлил шаг. Девицы и молодые люди проследовали дальше.

— Как поживаешь, мош Трандафир? — весело спросил Кантемир.

Старик поклонился князю в пояс, удивленный нежданной милостью. Что такое нашло на государя, что его высочество нисходит до ничтожного своего раба и спрашивает о житье-бытье?

— Слава богу, государь, хорошо. Старость, правда, не радость, только что с ней поделаешь.

— Твоя правда, дед, годы молотят нас без жалости. Но не следует нам подаваться!

— Хо-хо, государь, как ни вертись мы и ни бейся, от того, что чертит на челе время, никуда не денешься... Дозволь, государь, о милости тебе челом бить. Ведомо стало у нас, рабов твоих, что изволит твое высочество новым двором в Питербурхе устраиваться. Господь да поможет в том твоему высочеству и хранит долгие годы. Только меня, старика, помилуй господь, оставь на Москве с сим лихим скакуном. Северные-то туманы не для наших уже старых костей. Здесь уж, стало быть, доживем свои дни, я и конь. Если же Твое высочество обратно двинется, к молдавской-то столице, последуем за тобой с радостью.

Воевода ласково улыбнулся, давая дозволение старому слуге. Сказал лишь Химонию:

— Твою же милость, господин камерарий, попрошу ехать со мной.

В обжитой горнице с ее чистой прохладой Кантемир было заколебался. Уставился долгим взглядом на картину, висевшую в глубине кабинета, походил вдоль книжных полок, касаясь то одного томика, то другого. Поглядел на темные крышки сундуков, словно призывал саму историю быть свидетельницей своим делам. И повернулся нежданно к Антиоху Химонию, воткнувшемуся, как статуя, в порог.

— Скажи-ка мне, камерарий, как нравится тебе европейское платье царских советников и иноземных сановников?

—

Что сказать, государь? Платье — по телу.

— А это хорошо?

— Хорошо, государь.

Кантемир омыл лик в лучах света, струившегося из окна, улыбнулся кому-то незримому. Просветлел также Химоний, теперь уже зная о мечтаниях своего князя; в игре лучей ему тоже почудилось некое хрупкое создание — богиня вечной юности земли.

Чарующее видение исчезло, и Кантемир промолвил:

— Скажи мне еще, камерарий, кто у нас лучший портняжий мастер?

— Дерзну, государь. Это моя камерарица Катрина.

— А не хвастаешь?

— Ни капельки, государь. Баба того достойна.

Кантемир усмехнулся:

— Но когда и в чем проявилось ее мастерство?

— Помилуй, государь. Проболтался я и признаюсь теперь без лукавства: моя камерарица Катрина скроила и сшила тайно европейское платье, лучше какого и быть не может.

— Для кого же? — удивился Кантемир.

Химоний мелко-мелко заморгал:

— Для твоего высочества, господин... Так уж мы помыслили с нею, что твоему высочеству в Питербурхе оно пригодится...

Кантемир посмотрел на него долгим взглядом, в котором не было упрека.

— И верно рассудили, — сказал он. — Принеси-ка его, примерю. Но сперва пригласи-ка сюда Хрисавидия со всем, что требуется для бритья. Пусть захватит и ножницы, — добавил князь, будто между прочим.

Химоний поспешно вышел.

Кантемир постоял немного на том же месте. Потер руки, словно от удовольствия. Князю вдруг безумно захотелось порезвиться. Выбежать со всех ног во двор и попрыгать, всем на удивление, на виду у дворни.

Он сдержал себя. Хлопнул ладонью по разгоряченному лбу и выбранил сам себя строгими словами: «Что с тобой, человече? Как можешь поддаваться ты такому порыву, хотя бы и в мыслях? Ты, зрелый годами муж! Ты, человек большого полета, возвысившийся мыслью над убогим твоим земным пристанищем, дерзающий судить державы мира, как никто до тебя не судил! Взирающий глазами пророка на племена земли и предсказывающий им избавление! Исследовавший мыслью земные пашни и небесные, составивший историю Оттоманской империи, описавший географию, политику, обычаи и нравы Земли Молдавской, сочинивший иные книги... Как можешь позволить себе такое ты, более философ и ученый, чем правитель и князь, хорошо помнящий слова прискакавшего из-за течения Аракса посланца татар, сказанные им великому Александру: «О Александр! Не верь удаче, ибо наделена не ногами, но крыльями: может взлететь и навеки покинуть человека, но не может надолго удержаться на том, на кого садится, ибо не имеет ног!..»

Не усомнился ли ты, наконец, в истинности псалма, вещающего: «Обновится ли, словно у орла, юность его?»

О государь и человек! Избавься же от обмана. Оставь пустые мечтания!»

В коридоре прошелестели шаги Хрисавиди, обутого в шерстяные чувяки. Слуга нес ножницы, мыльную пену и острую бритву.

Кантемир отступил к креслу. Перед взором опять возникло прекрасное создание его воображения — образ младшей дочери Ивана Юрьевича Трубецкого, с удивлением восклицающей:

— Где же ваша бородища, князь?!