У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

«Не так трудно понять, что мудрый и учтивый приятель мой Воккеродт наносит эти уколы царю из одного желания заполучить у меня, пусть даже таким способом, мои рукописи, — подумал Кантемир. — Уловка старая и известная. Но она доказывает, с другой стороны, что написанное мною все-таки кому-то необходимо. Опубликовав мои труды в Европе, Воккеродт добудет себе известность. Хозяева его похвалят, в блистательных салонах столиц о нем заговорят. Не ради пользы России и моего доброго имени, — для себя самого старается мой добрый Воккеродт».

Кантемир поднял глаза, ища царя. Где-то-рядом с монархом должен был находиться другой приятель князя, Феофилакт Лопатинский, ректор славяно-греко-латинской московской академии. Тот был знаком

с его книгой об Оттоманской империи и обещал не давать покоя Петру, пока она не попадет в печатные станки. Вот он как раз протиснул длинное и тощее тело между многоречивыми сановниками, предстал аскетическим ликом перед светлые царские очи и прервал болтовню голштинского герцога несколькими разумными словами. Петр сразу поймал их тонким слухом. Хлопнув Лопатинского по плечу, Петр его весело о чем-то спросил, на что тот немедля дал обдуманный ответ. Может быть, в их беседе зайдет речь и о ценности книги, написанной молдавским князем, выход в свет которой не терпит более отлагательства...

— Покровитель вашего высочества, — уверенно сыпал латинскими фразами Воккеродт, — не способен даже установить, какая отрасль знания полезна его державе, какая — нет. Его величество питает своей разум лишь ошметками поспешных советов, которые нашептывают ему ближние люди...

Кантемиру не хотелось оскорблять ученого немца, старавшегося, казалось, от всей души ради него. Но все-таки не вытерпел:

— В конце концов, сударь мой, что есть наука? — спросил князь. — И как можете вы отрицать заслуги монарха, который издал столько блистательных законов, своим усердием приведя к процветанию свою державу?

Воккеродта эти слова не удивили. Он горделиво усмехнулся в своей самонадеянности и стал искать в сокровищнице памяти свежие доводы. Но в это время к ним незаметно приблизился Феофилакт Лопатинский. Лицо ректора сияло торжеством.

— Дело сделано, княже Дмитрий! — возвестил он. — Петр Алексеевич одобрил мысль перевести на российское наречие книгу вашей светлости об истории мусульман. Тогда я напомнил его величеству об одном весьма способном ученике нашей академии Дмитрие Грозине. Царь и на то дал добро. И добавил: долго не возиться! Вы довольны теперь?

Кантемир искоса взглянул на Воккеродта. Слышал ли пруссак слова Лопатинского? Конечно, тот слышал все, но теперь ловко притворился, что всецело увлечен искусством музыкантов, старательно услаждавших слух присутствующих мастерской игрой.

3

Высокое собрание взволновалось, словно воды быстрого потока. Раздалось посередине и отхлынуло к стенам, теснясь. Утих мгновенно шум разговоров, и все замерли в приятном ожидании зрелища, знаменовавшего собой необыкновенные свершения той четверти века, о которых многие слышали, но не верили. Особенно много говорилось о новых танцах, французских и польских, с плавными телодвижениями и поклонами. Рассказывали еще, что возглавить представление должен самолично его величество царь, а вместе с ним — пресветлая императрица. Такое перед всеми отпляшут, — говорили знающие люди, — что все от удивления окаменеют на месте; так уж ловко отбивают их величества ритм и так искусно поворачиваются на месте.

При первых звуках оркестра княжна Мария вздрогнула, затрепетав. За окнами стало темнеть, слуги зажгли вокруг факелы, тысячи свечей в канделябрах. Царь выдвинулся вдруг из толпы придворных и направился прямо к ней.

— Вы не бывали еще на таких собраниях? — шепнула у ее плеча Варвара Михайловна.

Княжна не отвечала. Петр прошел мимо нее, подобный огненной комете; когда он удалился, безбрежность исчезла и сияние погасло.

— Бывала, — вымолвила она наконец, обращаясь к меншиковской свояченице. — То есть нет, я бывала на других собраниях, но не таких многолюдных.

Варвара Михайловна

прикрыла усмешку кулачком. Петр быстро под взорами всех присутствующих пересек зал, направляясь к Екатерине. В двух шагах от супруги царь остановился и отвесил ловкий поклон, привезенный, по слухам, из самой французской столицы. Екатерина оторвалась от цветника дам и барышень и поклонилась в свой черед, тоже на французский лад. Его величество подхватил ее белую руку легко и изящно, самыми кончиками пальцев, и повел через зал к тому месту, которое, как ему казалось, более всего подходило для того, чтобы открыть менуэт. Оба снова, наслаждаясь ритуалом, поклонились друг другу, потом двинулись на крыльях музыки, в мерном ритме, с горделивым изяществом. Таким же образом, с достойной веселостью, начали приглашать своих дам к танцу знатные мужи, молодые и постарше. Холостые и иноземные гости, приехавшие без жен, выбрали себе пары среди румяных и большеглазых благородных девиц.

У княжны Марии пересохли губы. Даже нёбо над язычком запылало от суши. Не отрывая глаз, она пристально следила за танцующими, словно должна была вести им счет. Голштинский герцог Карл-Вильгельм повел царскую дочь Анну Петровну; Дмитрий Кантемир танцевал со своей молодой женой Анастасией Ивановной; Никита Юрьевич Трубецкой — с дочерью канцлера Головкина, Анастасией Гавриловной...

Только княжну никто не подумал пригласить. Оставили ее среди старух, рядом с горбуньей Варварой Михайловной. Словно не осталось уже на свете мужчин... Были, были мужи и молодые люди, не пустившиеся в танец; но они уже снова занялись, нос к носу, обычной болтовней или смолили табак по углам. Время от времени устремляли равнодушный взгляд на ряды дам, оставшихся вне танца, и возвращались к своим пустым занятиям. Как могло случиться, что никто на нее не посмотрел? Откуда у всех столько равнодушия? Безмерна ошибка, в которую впадает этот пустой мир. Безмерен грех мира сего, дерзающего нежиться в менуэтах без нее, княжны Марии. Но особенно непростительны заблуждения Петра Алексеевича. Что нашел он, в конце концов, в своей Екатерине? Царица отменно танцует? Княжна Мария сплясала бы лучше! Царица умна? Княжна Мария еще умнее! Царица дарит ему жаркие поцелуи? Мария целовала бы его жарче!

Сердце княжны кипело негодованием.

Когда музыка стихла и шуршание юбок улеглось, княжна снова уставилась на царя. В зеленом камзоле, расшитом золотым позументом и украшенном пуговицами из слоновой кости, в парике цвета спелой пшеницы он казался особенно молодым и прекрасным. По введенному им самим правилу, имевшему силу закона, царь отдал решпект своей даме, поцеловав ей руку, — неслыханное до него дело на Руси, и отвел ее к тому же месту, с которого пригласил.

Когда распались порядки французского танца, музыканты заиграли польский. Этот княжна разучила особенно хорошо. Придумала даже и добавила новые движения, с пристукиванием каблучков и изгибами стана, при виде которых все завистницы должны были лопнуть от досады, мужчины же — два года и двадцать недель ходить со спутанными мозгами, видеть ее во снах и поклоняться ей. Лишь бы не позабыли о ней снова они, наделенные всевышним мужскими доблестями и властью над более слабой половиной человечества.

Жесткий кулачок Варвары Михайловны внезапно толкнул Марию в бок. Ресницы княжны часто-часто затрепетали. Увиденное ею и вправду казалось невероятным. Петр Алексеевич, император и самодержец всея великия, малыя и белыя, склонился перед нею во французском поклоне и покорно ожидал ответного реверанса. У царя было широкое лицо с глубокими глазами под мужественными бровями, с тонкими усиками, которые она никогда еще не видела так ясно и близко. И были еще на том лице знаки монаршьего величия, никогда не склонявшегося перед лихом, достоинства властителя, железной рукой наносившего удары врагам, привыкшего к тому, чтобы малейшее его желание без промедления становилось для любого законом.