Учитель истории
Шрифт:
— Не плачь, не плачь, дорогая, — упал он перед ней на колени, — я тебя никому никогда не отдам. Ты будешь только со мной, … только со мной. Ты моя! И плакать я тебе больше не позволю... Прости!
С рассветом Малхаз помчался в Грозный. Как назло, разбитый рейсовый автобус, на котором он хотел доехать до центрального рынка, остановился для посадки-высадки на площади восстания, прямо напротив огромного, мрачного президентского дворца, вокруг которого сновали обросшие вооруженные лица, и, съежившемуся от страха Малхазу казалось, что вот-вот его заметят Безингер или, еще хуже, охрана генерала-президента, и тогда он не сможет исправить случившееся накануне, и
К удивлению учителя истории, базар был почти пуст, только редкие угрюмые продавщицы украдкой ютились за скудными прилавками.
— А где художники? — поинтересовался Шамсадов.
— Да ты что, какие художники! С неба, что ли, свалился?
— Да нет, он только с гор спустился, — отвечали другие продавщицы, и если в другое время все это было бы сказано с юмором, с издевкой, то сейчас со всей серьезностью.
Над столицей витала атмосфера подавленности, какой-то неизбежной предрешенности судьбы, безысходности. Просто так возвращаться в горы Малхаз не мог — ему нужны краски и новые кисточки. Он пошел к знакомому художнику — дома никого нет, окна заколочены; ко второму — соседи, всего боясь, даже ворота не открыли, объяснили, что семья художника выехала за пределы республики. И все-таки ему повезло, третьего, распухшего от спиртного, он нашел в провонявшейся квартире.
— Не смотри на меня так, Малхаз, — склонив голову, молвил спившийся интеллигент, — что я сделаю; воды — нет, газа — нет, канализации — нет, вырваться из этого кошмара — денег нет. Нас принуждают бросить кисточки и мольберт, а взять в руки оружие, ... хотя бы для собственной безопасности. Забирай все, все забирай, все равно все пропадет, здесь скоро будет война.
— Какая война? Ты о чем? — удивленно улыбался Шамсадов.
— Дурак ты, Малхаз. То ли ты слепой, то ли ничего не понимаешь?.. А вообще-то всегда я завидовал тебе, есть в тебе непонятная детская наивность и непосредственность. Оттого и смотришь ты на мир другими глазами, все улыбаешься, оттого, видимо, и рисуешь ты хорошо, красиво... Забирай все, дарю! Здесь художники и художества ныне не в почете, другие ценности навязаны нам.
Меланхолия коллеги не повлияла на Малхаза, он был счастлив — нашел краски жизни, то, что искал, и ему казалось, что он несколькими мазками вновь заставит улыбаться свою картину, и так же, как Создатель Мира, несколькими добрыми посылами исправит людей, побудит их стать честными, трудолюбивыми, мирными.
Однако когда Малхаз попал в некогда родной университет, где хотел увидеть своего вечного научного руководителя Дзакаева, благодушие его испарилось, безмятежная улыбка юноши исчезла. Старинное здание — первый корпус университета — в грязи, кругом крайний беспорядок, окна выбиты, мрак, по коридорам то там, то здесь кучкуются не студенты, а тени, с огоньками сигарет, со смогом под облезлыми потолками. От туалетов разит, древний паркет взбух, покрыт утоптанным слоем грязи. И только у ректората блестят новые таблички десяти, вместо двух, проректоров, хотя ни ректора, ни проректоров, кроме одного, дежурного, в кабинетах нет, все они постоянно в Москве, а там не слышны стоны обваливающегося здания просвещения. Воистину — ученье свет, свет — жизнь, а жизнь в Грозном — умалена, абстрактна, на том свете молодежи обещают и свет, и рай, и гурий...
В понуром состоянии Шамсадов покидал столицу. Да чем ближе он был к горам, тем его настроение становилось лучше и лучше: он не поддался соблазну влиятельных людей, все они остались в своих дворцах, а он будет жить в своей уютной комнатенке, и впредь
Однако заставить ее вновь улыбаться оказалось не так уж просто; слезы «утер», а насупленность не уходит, от его переусердствования исчез овал лица и появилась какая-то топорная прямолинейность, и что непонятно — та же гамма красок давала иной тон, иные тени, так что женщина выглядела старой, чопорной, словом, не той.
В конец вымотавшись, на третьи сутки Малхаз свалился на нары и заснул, как убитый. Проснулся — в окно глядит темная ночь. Он зажег керосиновую лампу, встал перед картиной: в мерцающем свете огня она все еще была обезображенной, чужой, не живой.
— Что ты хочешь, что? — в отчаяннии закричал он.
— Оставь меня здесь, рядом с собой, а у соседей мне неуютно, неудобно.
— Что?! — вскрикнул Малхаз, с испугом на голос обернулся.
Лампа выпала из рук, змейкой матовый огонь побежал рукавами по полу, озарил комнату. В доли секунды он увидел на нарах укутанную в плед бабушку, тут же заметил, как огнедышащий язык уже подбирался к картине. Он чувствовал всем телом встревоженность лиц обеих женщин, паникуя, стал бороться с пожаром, и все вновь погрузилось во мрак. Он сел рядом с бабушкой, погладил ее холодные руки.
— Спи, дорогая, ты теперь всегда будешь здесь, рядом со мной, я больше никуда не уеду... Спи. — И когда услышал ее мерное сопение, в темноте подошел к картине. В напряжении видя или представляя, что видит ее глаза, уже жгучим, завораживающим шепотом. — Я и тебя никому никогда не отдам! Поняла? Не отдам! Будешь только моей... здесь, рядом! А теперь тоже спи, утром нам надо как следует поработать... Помоги мне, просто все, улыбнись, мир не такой уж мерзкий и продажный, не все на свете выменивается и выгадывается. Улыбнись, прошу тебя, улыбнись; я знаю, что это не в моих руках, а в твоих. Я только вожу кистью... Прости! Помоги! Улыбайся всегда! И все у нас будет прекрасно!
Лучи ласкового восходящего солнца шаловливо запутались в ресницах Малхаза, он раскрыл веки — костлявые бабушкины пальцы нежно погладили его густые, курчавые волосы, на ее испещренном морщинами старом лице он увидел такую родную, добрую улыбку, такой теплый тон и нежный овал лица, что в озарении все понял... Жадно бросился к мольберту — и буквально несколько мазков, даже еле видимых штрихов, придали картине грациозное изящество, трепетный дух.
— Вот такую бы нам невесту! — размечталась бабушка.
В это время Малхаз легонько подвел последнюю тень, отошел глянуть на творение и удивился: женщина с картины вновь улыбалась, но не как прежде, а с какой-то смущенностью.
— Фу ты, господи, — прошепелявила бабушка, — ну, точно живая, и даже стыдится, будто невеста.
— Вот видишь, бабушка, послушался я тебя, привел в дом невесту.
— Да-а, красавица! Я тоже такой была, в молодости.
— Не такой, ты еще краше была, и сейчас красивее всех. Ты ведь видела, я с тебя ее только что рисовал.
— Ой, брось... Мне бы чуть-чуть здоровья, а то, не дай Бог, окончательно слягу... Женись, Малхаз, может, еще и с правнуками побалуюсь.
— Даже с праправнуками! — сиял Малхаз, он был предельно счастлив.
Вытирая руки разноцветной от красок тряпкой, он с восхищением и гордостью любовался творением; уже начал прибираться, и вдруг померкло в комнате: солнце скрылось за облаками. Он посмотрел на картину — и там чудное: вместо улыбки жизни — тревога застыла.
— Да что случилось? — заныло сердце Малхаза.