Шрифт:
У раскрытого окна, выходившего в огород, где произрастали в изобилии подсолнечники, стоял пожилой человек, с реденькими седыми волосами, и набивал гильзы табаком. Он торопился, руки его тряслись. Наконец, смахнув веничком табачную пыль с сюртука, застёгнутого на все пуговицы, которые лишились уже там и сям, от долговременного употребления, обтягивавшей их материи, он накинул на себя зеленоватое пальто, сильно побелевшее на плечах, надел старомодный кашемировый цилиндр и вышел из дома. Уходя, он заметил, что солнце добралось уже до подоконника. Это означало,
Пётр Аникич – так звали пожилого человека – спешил на урок и боялся опоздать. Урок был чудесный – рубль в час – у генерала Дюкова, в единственном во всём городе аристократическом доме, дорожащем интересами просвещения. Другие обыватели, если иногда и обращались к учителю – подготовить сынишку в училище или прогимназию, то платили мало: норовили тремя рублями в месяц отделаться.
Город этот заштатный. В нём, в самом центре, шумно действуют водяные мельницы. Тут же пруд, в котором с утра до вечера купаются люди и лошади. На противоположном берегу дымят низенькие кузницы. Вообще город напоминает собою большое село.
Но в нём немало красивых домов, принадлежащих купцам, торгующим местными произведениями, каковы табак и пшеница. А на самом выезде стоит совсем уж щёгольской дом, с резными воротами, с медными сияющими бляхами у зеркальных окон, выкрашенный масляною тёмно-шоколадною краской. Пётр Аникич остановился здесь и робко позвонил.
Дубовая дверь бесшумно повернулась на петлях, и Петра Аникича встретил бойкий босой казачок, в плисовой поддёвке и синих шароварах.
– Марк Патрикиевич дома? – спросил учитель.
– Пишли в сад…
– Позови.
– Зараз…
– Подожди! А генерал дома? – понизив голос, произнёс Пётр Аникич.
Но казачок был уже далеко. Пётр Аникич вошёл в переднюю и сам снял и повесил своё пальто. Смиренной поступью, поглаживая волоса на затылке, направился он в зал.
Тут, несмотря на жаркий день, стояла прохлада; и от всего – от гладкого как лёд паркета, от стульев с высокими спинками, от сверкающей хрустальными подвесками люстры, веяло каким-то холодом, веяло чем-то неприветливым.
Пётр Аникич сел.
«Маленькому» человеку особенно неприятно ожидание в большой красивой комнате, где всё тебе чуждо, и каждая вещь точно смотрит на тебя с пренебрежением. Петру Аникичу десять минут показались часом. Уж не забыли ли, что сегодня урок? Или, пожалуй, взяли другого учителя? В пятьдесят лет трудно соперничать с молодыми людьми, с приезжими студентами, семинаристами и даже с гимназистами. Пётр Аникич соображал это и задумчиво смотрел на свои потёртые пуговицы.
Раздались лёгкие шаги. Сердце учителя тревожно забилось.
Сама генеральша, пожалуй… Вдруг что-нибудь скажет этакое. «Вот мы намерены проститься с вами, дорогой Пётр Аникич, или что-нибудь в этом роде»… – подумал он, почтительно вставая.
Но вошла девушка – дочь генерала от первой жены, приехавшая недавно из института, худенькая и беловолосая, с газетой в руке.
Он низко поклонился. Она сделала реверанс. Лицо у неё
– Вы, должно быть, сестрица Марка Патрикиевича? – спросил любезно с искательной улыбкой учитель, который ещё в первый раз видел эту девушку.
– Да. Он змея пускает. Сейчас я сама позову его, – сказала она. – Когда maman нет, он всегда балуется, – прибавила она с лёгкой улыбкой и ушла.
Рот Петра Аникича растянулся чуть не до ушей. Жаль, что беседа с девушкой была так непродолжительна. Он смотрел ей вслед, прислушиваясь к шуму её шагов, замиравших вдали.
«Довольно миленькая, – решил он, наконец, и снова сел. – Гм! Значит – пока прочно, не отказывают». Ему нравилось также, что нет генеральши. Нет её, нет и генерала, потому что генеральша молоденькая, и генерал её одну никуда не пускает. Они всегда и всюду вместе. А их нет, значит урок сойдёт благополучно и никто не помешает своим присутствием.
(Пётр Аникич терпеть не мог, когда родители сидят во время урока в классной и слушают, что говорит учитель).
Он успокоился.
Тишина наступила мёртвая, какая может быть только в захолустьях. По временам билась где-то птичка в клетке, и слышно было, как звонко падают на пол зёрна.
Но стуча ногами как жеребёнок в зал вбежал Марк Патрикиевич, мальчик лет тринадцати, свежий и полный, со смуглой кожей и курчавый, с толстым носом и большими тёмными глазами, взгляд которых, тупой и ликующий, метался бесцельно. На нём была полотняная куртка, воротничок Ю l'enfant был смят. На лбу каплями проступал пот.
Тяжело дыша, Марк Патрикиевич громко приветствовал учителя, повелительно крикнул в переднюю: «Воды!», и когда подали, выпил два стакана залпом, развалился на стуле и произнёс:
– Ффу! Батенька, вот жара!
Пётр Аникич улыбался дружески.
– Что вы, батенька, намерены сегодня делать? – начал Марк Патрикиевич, болтая ногой. – Урока я не приготовил – объявляю наперёд… Что ж? Будем повторять? Да?
Он сделал гримасу и почесал подбородок.
– Эта алгебра! – начал он. – Ей-Богу, такая трудная штука! Зачем она, право!.. Послушайте, вы познакомились с Пигалицей?! Видали?.. А вот ещё терпеть я не могу Греции… Архонты, синедрионы… Послушайте, неужели тогда голые ходили?.. В плащах? Ну, это всё равно, что в простыне. Ветер подует, и всё видно. Пигалица умерла бы тогда, если б взглянула. Преглупое создание! Всякой козявки боится! Ха-ха-ха! Вчера я на неё лягушкой, а она…
– О ком вы говорите? – спросил учитель.
– Вы не видали разве? О сестре. Боже! Не заметить Пигалицы!!
Марк Патрикиевич уронил назад голову и, раскачивая её направо и налево, широко улыбаясь и жмурясь, повторял ржущим голоском:
– Пигалица! Гге-ге… Пигалица! Это я сам выдумал её так называть! Честное и благородное слово, сам!.. Пигалица!
– Чем же мы, в самом деле, займёмся? – начал Пётр Аникич, делая серьёзное лицо и желая вести себя с тактом. – Вот вы урока не выучили. Это нехорошо, Марк Патрикиевич. Займёмся разве латынью?