Уйди во тьму

Стайрон Уильям

Лофтис уволок Элен в маленькую прихожую рядом. Это произошло, когда разразилась буря. Кэри все это видел: покорное выражение ее лица, ее улыбку. Она даже положила руку на талию Лофтиса, когда он потащил ее за собой. Но когда, закрывая дверь, он на момент смущенно взглянул на Кэри, лицо его по-прежнему было полно страдания. Прошла минута, безусловно не больше. Кэри услышал голос Лофтиса — высокий, истеричный, измученный, приглушенный стенами. Элен он совсем не слышал. Затем дверь распахнулась и появилась Элен, за ней шел Лофтис с протянутыми руками и горящими, остекленевшими глазами.

— Почему ты мне нужна была? — кричал он. — Потому что ты — единственная, кто у меня остался! Вот почему! Боже мой, да неужели ты не понимаешь? Мы

оба больны, мы должны сделать друг для друга…

Она прошуршала дальше и взяла Кэри за локоть.

— Мы еще не можем идти, Кэри? Милтон, — сказала она через плечо, — не устраивайте сцену. Пожалуйста, не устраивайте сцену.

Лофтис подошел к ним, едва владея собой, растрепанный, и схватил ее за локоть. Кэри почувствовал, как у него взбунтовались кишки — от страха и ужаса: казалось, все забушевало вокруг даже больше, чем в бурю. Из-под двери вытекла вода.

— Сцена! Сцена! — выкрикнул Лофтис. — Что с вами, черт бы вас побрал, неужели вы не понимаете, что вы творите? Ничего не осталось! Ничего! Ничего! Ничего!

— Она хотела бы, чтобы было так?

— Она?

— Да, — сказала Элен.

— Она? Кто? Она? — выкрикнул он.

Элен сняла его руку со своего локтя.

— Да, — произнесла она тихо, — я думаю, хотела бы.

— Хотела бы? — рявкнул он.

— Милтон, я сказала вам: все, что вам нужно или что вы хотите от меня получить, вы получите. Кроме… — она помолчала, продолжая улыбаться, — кроме… Ну, ведь мы все это уже прошли, верно? У человека есть гордость…

Тут Кэри увидел нечто такое, чего он никогда не мог бы предсказать, — более того, сказал он потом Эдриенн, никогда не думал, что такое вообще может произойти среди цивилизованных людей зрелого возраста. Всякий раз, как он говорил об этом с Эдриенн, обычно держа трубку в зубах, обычно с какой-то выпивкой — возможно, херес или немножко пшеничного виски, — он говорил с огорчением, медленно и задумчиво и со своего рода немалым изумлением. Однако надежно сидя в своем приходе, сколько он ни старался, он никогда не смог восстановить — в страдальческой, не слишком достойной попытке пробудить возбуждение — тот ужас, от которого у него забурлило в кишках и парализовало, сделало бесполезными конечности, и побудило его сознание в тот момент выбросить: «О Господи, ты никогда не явишь себя!»

Лофтис развернул Элен лицом к себе и начал ее душить.

— Черт бы вас побрал! — рявкнул он. — Если я не могу иметь… тогда у вас… не будет ничего.

— Люди! — закричал Кэри. — Люди! Люди! — Он не мог сдвинуться с места.

— Умрите, будьте вы прокляты, умрите!

Все окончилось так же быстро, как началось: насилие полыхнуло словно молния в бурю. Лофтис, разжав пальцы на ее шее, стоял дрожа и рыдая в коридоре с мерзким слабым светом, где пахло сыростью и дождем, и смертью. Элен без звука тяжело притулилась к Кэри, и вдали, в часовне, где лежало тело Пейтон, что-то дрогнуло, шевельнулось — возможно, отвалился кусок шиферной плитки, дождем сорвало водосточную трубу, кто знает? Кэри сказал потом, сидя со своей трубкой и виски, что звук тогда показался ему призрачным, каким-то роковым и полностью расстроил его соображение, приведенное в лихорадочное состояние жаркими дикими ветрами, которые несли гибель и безбожие. Но все это было позади. Лофтис поднес руки к лицу — неожиданно злым, почти детским жестом, точно он хотел кулаками ударить себе в глаза. Затем повернулся и выскочил под дождь. Он не остановился у лимузина. Он, правда, взглянул, как показалось Кэри, на Долли, пробегая мимо машины, но тут Кэри, возможно, ошибся. Последнее, что он увидел, была удаляющаяся спина Лофтиса под всем этим ветром и дождем, спешившего уйти, несясь к шоссе мимо венков и самшитов, перескакивая через могилы.

Наконец Элен оперлась о Кэри и прижалась головой к стене.

— Пейтон, — произнесла она. — О Боже, Пейтон. Мое дитя. Ничего! Ничего! Ничего! Ничего!

К

концу дня, когда почти начало смеркаться, Элла, Ла-Рут и Стонволл стояли на углу на севере Порт-Варвика в ожидании автобуса. Небо расчистилось, буря прошла, грохоча где-то далеко, на востоке; с деревьев капала вода, на шпалерных розах были круглые белые жемчужины росы. На шоссе было прохладно и тихо. На западе появилась вечерняя звезда, единственное украшение на голубом безоблачном небе, — звезда и бледная запрокинутая молодая луна. Элла и Ла-Рут были обе в белых крестильных одеждах и белых тюрбанах, закрученных на волосах. Стонволл был тоже в белом, только более миниатюрном одеянии, и без тюрбана, что позволяло ему время от времени поднимать руки и скрести свои редкие курчавые волосы. Теперь уже не было ни слез, ни горя или причитаний — во всяком случае, внешне; лицо Эллы было бесстрастно — лицо человека, который все видел, все вытерпел, все знает и мало чего ждет, будь то радости или страдания; слишком она была стара, и если ее спокойное морщинистое лицо вдруг немного мрачнело, так это потому, что ее взгляд на жизнь был в основном трагическим, а не из-за того, что она вдруг разозлилась или огорчилась. Лицо Ла-Рут было большой надутой гримасой: она пропустила похороны Пейтон, и это оставило в ней смутное чувство пустоты, приглушенного горя, которое — поскольку никто не позвал ее присутствовать на церемонии — не достигло высшего накала в ее сердце; да были и другие недочеты и разочарования, бередившие ее, — ни одно из них она не могла определить или как следует понять. Время от времени она начинала причитать, прижимая к животу Стонволла, и раскачиваться взад-вперед, выражая неизвестное, непонятное горе, но Элла всякий раз дотрагивалась до ее руки и говорила, чтобы она это прекратила. А Стонволл был погружен в мечтания.

— Мама, — сказал он, — Кристина говорит, что хочет водиться со мной. Это значит…

Ла-Рут дала ему подзатыльник.

— А ну замолчи, противная морда, — сказала она. — Мало тебя окрестить, чтобы спасти твою дьявольскую душу. — Она снова начала причитать, раскачиваясь вперед-назад в полумраке, и прижала к себе Стонволла. — Господь да благословит нас, мама: Сатана уж точно ходил по дому сегодня. Господь вроде закрыл дверь к своим людям…

— Прекрати причитать, — сказала Элла, хватая ее за руку, — верь в него.

Автобус с надписью «Особый» с грохотом спустился с холма — они вошли в него.

Опустили две монетки в ящик.

— Сколько лет ребенку? — спросил шофер, обратив холодные голубые глаза на Ла-Рут.

Сделав три шага по проходу, Ла-Рут обернулась.

— Ему пять лет одиннадцать месяцев, в сентябре будет шесть.

— Вы уверены? — спросил шофер.

— Да уж конечно. Мама сказала, чтобы я всегда говорила правду, когда человек спрашивает. Это ребенок всего-то…

— О’кей, о’кей, — сказал шофер.

Автобус отъехал от тротуара; они, все трое, прошли в хвост автобуса, где на заднем сиденье сидела группа негров.

— Как дела, сестра Элла? Выглядишь ты отлично, — сказала маленькая толстуха с загорелой кожей. Рукава на ее платье были кружевные с бусинками — она шумно и намеренно гремела ими, подправляя волосы под тюрбан. — Я, правда, слышала, — с серьезным видом произнесла она, — от сестры Морин. Она сказала: у вас сегодня горе в семье.

— Да уж, — вздохнула Элла, — Господь прибрал самое красивое существо в мире.

— Когда Господь прибирает, уж он прибирает. — Это произнес худенький мужчина, очень старый, с неаккуратными седыми усами, но бодрый. Произнося это, он постучал обеими ногами по полу для большей внушительности. И он обмахивался пестрым платком.

— Да уж, когда что делает — так делает, брат Эндрю, — мягко произнесла Элла. — Господь уж прибирает наверняка. Когда прибирает.

— А вы не скорбите? — спросила другая женщина.

— Скорбела сколько могла, — сказала Элла. — Больше не скорблю, сестра Адельфия, не могу больше.