Узелок Святогора
Шрифт:
— А и правда, — согласилась мать. — Точно наша Катя, ну та, которая в универмаге.
— Это которая в прошлом году школу окончила? — припомнил и Антось. — Ну и сравнили!
— Может, Катя не такая видная, но все равно красивая, — отстаивала свое мать.
Видно, говорило в ней неясное желание доказать, что и здесь, в поселке, есть хорошие девчата, но Василь не захотел тогда и слушать ее доводы, оборвал ее и Тимку.
От матери он как-то слышал, что Тимка здорово бегает за этой Катей, но не придавал тому особого значения, хотя недоброе чувство к девушке, которую посмели сравнить с его Верочкой, осталось. Поэтому-то в один из нечастых теперь приездов, прохаживаясь
— Ну, Иван, и выбрал ты себе девку!
— А что? — насторожился тот.
— Да посмотри: ноги у нее, словно палки, тонкие! А губы как у негритянки, толстые.
— Ну и что? — запротестовал было Иван, но их разговор слушали и другие парни, и ему стало, наверное, стыдно, потому что в тот вечер Катю он больше не приглашал. Василь с некоторым удовлетворением посматривал на девушку, одиноко и растерянно стоявшую у ограды, а потом забыл о ней, о своей нелепой мести, и уехал, занятый все тем же — собой и Верочкой…
Сейчас он вспоминал об этом так ясно и отчетливо, словно видел перед глазами и размокшие от дождей доски ограды, у которой в синем коротком плащике стояла Катя, и ее бледное, с большими голубыми глазами и вишневым накрашенным ртом личико. Да и в самом деле, она чем-то неуловимо была похожа на Верочку, а обе они — на тех ярких, броских девчонок, чьи лица глядели с открыток, наклеенных на стекла машин, украшали стены в общежитиях. Не сам ли он виноват в том, что вызвал у младшего брата желание любить — и любить именно такую, как Верочка, похожую на нее?! И что бы делал он сам, если бы Верочка вдруг бросила его, запретила встречаться с нею?!
Он неподвижно застыл на заднем сиденье, чувствуя, как что-то грозное, неумолимо подступает к сердцу, когда он представляет бегущего к реке Тимку. Что это был за взрыв отчаяния, так ослепивший брата, обесцветивший для него все вокруг — теплое вечернее солнце, дышащий цветами и медом луг, саму жизнь?!
Полосы света выхватывали из темноты то стог у дороги, то поле спелой, плотно стоящей пшеницы, то вдруг зайца, который на мгновение застывал, ослепленный, а потом резво сигал куда-то в сторону. Чувство непонятной, необъяснимой и оттого еще более гнетущей вины плотным кольцом охватило Василя, и с невыносимым грузом вины и потери он зашел в хату, увидел мать, которая не бросилась навстречу, как обычно, но, шатаясь, поднялась с кровати и ждала, пока он подойдет, а потом упала ему на плечо и затряслась в плаче.
В хате было все как и прежде. Но и скатерть на столе, и диван, и плетеный коврик на степе, казалось, несут па себе печать растерянности, беды, словно из самой хаты вырвали кусок ее плоти и она невидимо истекает кровью…
— Где он? — спросил Василь.
— В морге, — тихо ответила мать и снова затряслась от сдерживаемого плача. — Завтра отдадут. Вскрывают его там…
Снова острой болью пронзило Василя — болью и ужасом перед черной бездной, куда невозвратимо ушел Тимка. Он обнял мать за плечи, ее теплом и тем, что соединяло их, защищаясь от холода пустоты смерти, словно он был снова маленьким хлопчиком, которому материнские руки казались самой надежной и нерушимой опорой. Подошел Антось и тоже обнял их, а темнота смотрела в окна, и только большой будильник на столе тикал громко и неутомимо, отсчитывая время…
Спать легли поздно; Василь не спал, а лежал в забытьи, то вскакивая, то что-то бормоча. Временами бился о стены большой мотылек, неведомо как залетевший на свет. Василь встал было, чтобы выгнать его, но мать тихо сказала из соседней
Он застонал, думая о том, что это только первая смерть. А ведь уйдут, уйдут все, кто сейчас спит, веселится, кто радуется жизни и любит ее. Он жалел их, неизвестных, и себя, и близких своих, и Верочку… Смешными и жалкими казались теперь ее маленькие радости — что надеть, как услать из дому «стариков», чтобы вволю повеселиться и «покайфовать», где достать билет на модный спектакль, и такими же жалкими казались собственные попытки и потуги жить красиво, так, чтобы завидовали другие… Да любит ли его Верочка по-настоящему? Всплыл в памяти нечаянно подслушанный разговор ее с матерью, где вспоминался какой-то Сергей и благополучно обойденные последствия, — он отмахнулся тогда от него, забыл… И это ведь из-за нее он не ездил к родным, не смотрел за Тимкой. Может, все было бы иначе, если б он нашел время выслушать брата, вглядеться в него?!
А боль все не проходила, и была она сильнее всего, что до сих пор знал Василь. Сильнее ожога, после которого он месяц лежал в больнице, и разодранной до кости ноги, переломанного ребра, когда он попал в аварию. Он дивился тому, что душа может болеть сильнее, а еще говорят, что нет ее, души. А если нет, то что тогда болит в нем?
Ему казалось, что он оцепенел от этой беспрерывной боли, и потому похороны прошли для него как в страшном сне. Он видел неживого, непохожего на себя Тимку, слышал, как голосили женщины, чувствовал в руках мелкий, чуть влажный песок, который сыпали в яму. И только когда увидел на венке, среди ядовито-красных восковых цветов, Тимкино имя, словно очнулся, и все в нем закричало, запротестовало против жуткой обыденности смерти. Этот венок был сделан заранее, и этот гроб, и эти цветы.
…Вечером, после поминок, он пошел к Кате, чей адрес сообщил ему Антось. Злость и горечь бурлили в нем, и нужно было дать им выход. Какой — не знал. Хотел увидеть ее. Не думал, что будет делать, просто шел по шумным поселковым улицам, невольно сжимая кулаки и шепча оскорбительные и грубые слова.
Никого не было возле ее дома, но калитка была открыта. Он дернул ее, одна из петель оторвалась, шуруп со звоном упал на асфальтированную дорожку. И почти сразу же, словно ожидала за дверью, на крыльцо выскочила немолодая женщина в темной жакетке и цветастой юбке.
— Чего тебе тут? — заговорила она быстро и, как ему показалось, испуганно.
— Где она? — тяжело выговорил Василь. Хмель поднимался к горлу, душил.
— Чего тебе нужно, говорю?! — Женщина заговорила громче, словно голосом призывала кого-то — может быть, соседей. И от страха ее, который явственно читался во взгляде, он точно озверел:
— Где она, сучка? Думаешь, не доберусь до нее? Пусть ответит, за что мальца погубила. Почему топиться побежал?
Он ступил вперед, повел рукой — и женщина, как перышко, отлетела прочь.
— А ратуйте, люди! Люди милые, спасайте! — заголосила она, пробуя оттащить Василя, но он ногой ударил в дверь, и слабые ее половинки распахнулись. В комнате зажегся свет.
Катя, босая, в одной сорочке, стояла у кровати, жмурила опухшие глаза. Потом шагнула вперед, взглянула прямо в глаза парню. Взгляд был суровый и бесстрашный, он даже отступил назад, но тут же отчаяние и ненависть снова зажглись в душе.
— Ну?
Она стояла неподвижно, только губы дрогнули и искривились в гримасе. В комнату влетела мать.