Узелок Святогора
Шрифт:
— Давайте я вам вытру, — сказала вдруг продавщица и, вынув из кармана платочек, намочила его под струйкой воды, шагнула к Пинчуку.
— Ну что вы, — попробовал он запротестовать, но она ловко наклонилась к нему и крепко провела мокрым платочком по колену.
— Высохнет, будет почти незаметно, — сказала она, выпрямляясь, и Пинчук увидел на вздернутом ее носике 13* 195
крупные капли пота, почувствовал, как пахнет от нее свежим хлебом и теплой травой.
Мужчины следили за ними с нескрываемым любопытством и, как показалось Пинчуку, с Затаенной завистью.
— За мной, Галочка, небось так не станешь ухаживать? —
— Пускай за тобой жена ухаживает, — весело блестя глазами, ответила она, поворачиваясь к своему стулу.
И тут же лицо ее стало озабоченным, глубокая складка пролегла между бровями, когда она стала мыть освободившиеся бокалы. Пинчук увидел, как, вздохнув, быстро провела она влажной рукой по лицу, и подумал, что ей, наверно, тяжело вот так изо дня в день стоять здесь, на жаре, отвечая на плоские шутки мужчин и, быть может, отвергать ухаживания. Он неприязненно посмотрел па парня в цветастой рубахе, подумал: до чего у него неприятное лицо и нахальные глаза, развалился на траве, как будто дома у себя находится, а не в общественном месте.
— А у него тоже жена есть! — Парень явно намекал па что-то такое, будто бы известное только ему, с ухмылкой глядя на Пинчука.
— Ошибаешься, голубчик, жены у него нету! — Галина отвернулась от парня.
— С чего вы взяли, что у меня нет жены? — вмешался в разговор Пинчук, чувствуя непонятное раздражение.
Теперь уже все смотрели на него, и он, ощущая на себе эти насмешливо-любопытные взгляды, хотел побыстрее уйти отсюда, но уйти вот так, сделавшись предметом шуток, он не мог.
— Что уж тут гадать, оно по глазам видно!
Розовые накрашенные губы Галины сжались. Она снова скользнула по нему равнодушно-рассеянным взглядом, отвернулась, возвращаясь к своим обязанностям.
Пинчук потоптался на месте, будто выжидая, когда она снова посмотрит на него, чтобы он мог продолжить начатый так неожиданно и так же неожиданно скомканный разговор, пошел было прочь, оглянулся, чтобы хотя бы кивнуть на прощание, поблагодарить, но она уже не смотрела на него. И он тихо побрел домой, вдруг с тяжелым сердцем подумав о том, как придет сейчас в холодную, а некогда аккуратную и ухоженную, просторную квартиру с тремя комнатами, которая когда-то так радовала его и Ванду, а теперь…
Нет, никогда не думал раньше Пинчук, что он может остаться на белом свете один, без Ванды, без ее ревнивого внимания, без любви, которая согревала его в самые тяжелые для них годы, когда они, молодые учителя, жили на частной квартире, мечтая о своей, самостоятельной жилплощади, когда с трудом наскребали деньги на мебельный гарнитур, на шубу для Ванды и приличный костюм для него…
Ванда любила красиво одеваться, старалась для себя все шить сама, но иногда ее внезапные прихоти разом вырывали их из налаженного бюджета. Рос Владислав, ему покупались вещи уже без напряжения, Ванда в последние годы даже стала сорить деньгами, появились у нее пышные воротники, шали, французские духи разных видов. Но он потакал ее капризам, потому что хотел отблагодарить жену за все трудные годы, когда она изо всех сил тянула его, Пинчука, заставляя окончить институт, потом курсы усовершенствования, потому что у нее был практический ум и она рассчитывала его карьеру вперед с завидной предусмотрительностью.
Когда он стал директором школы, она настояла
сторно в квартире, и то, что раньше делалось по необходимости, чтобы не отстать от других — посещение театров, картинных галерей, музеев — теперь стало приносить удовольствие. То ли мозг, освобожденный от докучливого быта, радостно впитывал все новое, то ли дело было в этой проснувшейся жажде молодости и обновления, но Пинчуки каждое лето наладились ездить в столицу или в соседнюю Прибалтику, а иногда отправлялись на юг и каждый раз возвращались до краев переполненные впечатлениями.
Ванда умерла неожиданно: еще утром провожала его в школу, веселая, как всегда, нарядная, а через два часа за ним прибежала соседка, и он, схватив свободную машину, примчался домой и увидел жену другой — она лежала на диване бледная как полотно и, никого не узнавая, тихо лепетала посиневшими губами что-то бессвязное. «Инсульт, — сказала врач „скорой помощи“, делая ей укол, — кровоизлияние в мозг».
Ванда, такая стремительная, молодая, неутомимая, умирала от болезни, которая раньше настигала только стариков!..
Чего не выдержал в ней какой-то крохотный сосуд, какого страдания? Может, сказалось то, что еще девчонкой она наголодалась в войну? А может, преждевременно состарило ее то утро, о котором она рассказывала: как-то прибежала в гости к подружке и увидела, что хата их окружена фашистами, возле стены стоит подружка, ее отец и мать, их двухлетний малыш, который только-только начал выговаривать отдельные слова, и очереди из автоматов принялись косить их в ту самую минуту, когда Ванда выходила из-за сарая… Она успела спрятаться в темном углу и сквозь узкую щель в досках видела все до конца. Немцы вскоре уехали, но она до глубокой темноты просидела в сарае, сжавшись в комок от страха и пережитого ужаса…
Ему всегда казалось, что первым уйдет он: слишком много видел и пережил он такого, что не могло привидеться Ванде, хотя разница между ними была всего в шесть лет. Но вот, оказалось, Ванда была намного слабее, значит, сердце ее сжималось мучительнее, чувствовало глубже.
«Сорокалетние сейчас умирают куда чаще, а в санаториях лечатся в основном тоже они», — говорила врач, словно пытаясь утешить его тем, что смерть Ванды вовсе не исключение, не дикость, не катастрофа!..
Даже мать Ванды, приехавшая на похороны, и та утешала его, говорила, что ему еще жить да жить и что не надо так убиваться!
Но он не мог успокоиться. Вместе со страданием пришло к нему и осталось навсегда ощущение своей ненужности: прожита жизнь, уходит, ушло из нее все лучшее и как жить дальше?!
Он сразу постарел, притих. Внешне Пинчук почти не изменился — подтянутый, худой, с заметной сединой, он, как и раньше, говорил спокойно, неторопливо, внимательно глядя собеседнику в глаза, но только опытный взгляд мог заметить в его сосредоточенности какую-то потерянность, как будто он прислушивался к чему-то внутри себя, что постоянно от него ускользало…