В городе древнем
Шрифт:
На титульном листе стояло:
Заметки к истории России.
Собственноручно сшитая из листов бумаги, в коленкоровой обложке с закругленными углами, она напоминала внешне большую конторскую книгу или скромный альбом. Тщательность и любовь, с которыми был сделан переплет, говорили о большом значении этой рукописи для автора.
Почерк — разборчивый, аккуратный, каким пишут только старые учителя, буквы — крупные, но последующие вставки загромождали листы, затрудняя чтение. Очевидно, рукопись эта была вместилищем интересных
Степанов открыл первую страницу, начал читать:
«Это книга о России, которую не все знают.
Нас не упрекнешь в том, что мы относимся с неуважением к другим народам. Убежден, мы знаем об Америке, Германии больше, чем их жители о нас. Мы знаем и любим Томаса Альву Эдисона, Марка Твена, Джека Лондона, Альберта Эйнштейна. Русский в девятнадцатом веке был не вправе считать себя интеллигентом, если он не увлекался Гете или Гейне, не интересовался Гегелем или Ницше, Шиллером или Бюргером. О Франции и говорить много не надо. Считая французов самыми близкими себе по духу, мы и до, и после разгрома Наполеона в 1812 году в поисках образцов литературы, манер, мод, искусства ни к кому так часто не обращали свой пытливый и заранее благодарный взор, как именно к великой Франции, колыбели свободы, неисчерпаемому кладезю культуры, светочу просвещения. По крайней мере, так многие считали.
Не будем никого из народов принижать, не будем никого искусственно приподымать, отдадим должное каждому, но не забудем и Россию — как это делалось не раз сознательно или невольно, своими же людьми или чужими.
Было это, было…»
Степанов перелистывал рукопись. Многие факты были ему хорошо известны, и он бегло просматривал страницы. Неизвестное читал с большим вниманием:
«Есть доля правды в словах Константина Аксакова: «…великое событие, которое не кажется великим, которое совершается без всяких эффектов, без всяких героических прикрас; но в том-то вся и сила. Эта простота, о которой, может быть, ни один народ мира не имеет понятия, и есть свойство русского народа. Все просто, все кажется даже меньше, чем оно есть. Невидность — это тоже свойство русского духа. Великий подвиг совершается невидно. О, кто поймет величие этой простоты, перед тем поблекнут все подвиги света!»
Степанов знал, что Константин Аксаков — один из славянофилов, имя его мало известно так называемому широкому читателю, но не мог не согласиться, что доля правды в его словах есть.
Далее шли сведения о путешественниках, ведомых Степанову и совершенно неведомых, ученых, изобретателях, чьи деяния, если бы их сделать так же хорошо известными миру, как стало известным, к примеру, что радио изобрел Александр Попов, действительно могли бы изменить представления о России.
Степанов хотел читать дальше, но в окно постучали. Был вечер, поздний для Дебрянска час, где условия жизни вынуждали ложиться рано. Кто бы это?
Турин, сидевший за столом, отодвинул штору, никого не увидел и вышел из комнаты.
Открыв дверь из коридора, Турин увидел неясный силуэт женщины и вскоре по каким-то почти забытым приметам узнал мать Бориса Нефеденкова.
Да,
— Скажите, — проговорила женщина, не решаясь переступить порог высокого официального учреждения, — Миша Степанов не здесь живет?
— Здесь…
— А можно его видеть?
— Можно… — Турин отвечал без охоты, сам удивляясь, что так ведет себя с Евдокией Павловной, которая не раз угощала его чаем и обедами, когда он появлялся в доме Нефеденковых.
Через темные коридорчик и кухню он провел гостью в «залу». Когда они вошли и свет десятилинейной лампы пал на лицо Турина, Евдокия Павловна всмотрелась.
— Ваня?.. — неуверенно проговорила она.
— Ваня, — признался Турин.
— Ты кто же здесь, Ваня?..
— Секретарь райкома…
Евдокия Павловна приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, что-то припоминая.
— Ведь мне же, кажется, говорили… Говорили!.. Да, да! Ваня Турин — секретарь…
— Степанов здесь, — вежливо, но не без настойчивости перебил Турин, показывая на дверь в маленькую комнату.
Он словно отстранял себя от пришедшей неизвестно откуда женщины.
Евдокия Павловна, в рваном пальто, стянутом ремнем, в платке, учтиво, но холодно кивнула, как бы принимая к сведению отношение Турина. Это была сдержанная, строгая женщина. Турин знал, что в свое время она училась в Москве на каких-то курсах, хорошо играла на пианино, владела иностранными языками и слыла человеком, который на все имеет свой взгляд.
Евдокия Павловна тихо постучала в перегородку.
— Пожалуйста… — послышался голос Степанова.
Она открыла легкую тесовую дверь и стала перед Степановым. «Поздороваться, назвать Мишей? А не покажется ли и ему ненужным все, что было тогда, когда еще стоял город и мальчик Миша Степанов бегал с моим Борисом по улицам зеленого Дебрянска, ухаживал за девушками и учился в отличной школе не только наукам, но и доброте, благородству, умению ценить людей…»
— Евдокия Павловна!.. — взволнованно проговорил Степанов. — Простите, я еще не встаю…
— Лежи, лежи…
— Откуда вы?.. Где Василий Андреевич?.. Да вы садитесь, Евдокия Павловна!.. Садитесь!
Гостья молча покачала головой: не будет она садиться.
— Миша, ты веришь, что Борис — предатель? — спросила она, глядя в глаза Степанова.
— Нет, не верю, — твердо ответил Степанов.
— Спасибо, Миша… — Евдокия Павловна обессиленно откинулась на тесовую перегородку и закрыла глаза рукой.
— Нам нужно поговорить… — осторожно сказал Степанов.
— Непременно. — Она отвела руку от лица. — Подымешься — разыщи меня.
— Где, Евдокия Павловна?
Она неопределенно пожала плечами:
— Видимо, на Бережке…
— Хорошо…
— Тебе лучше?
— Значительно… Скоро встану…
— Я пойду… — Евдокия Павловна благодарно пожала руку Степанову и, быстро пройдя большую комнату, едва заметно кивнув Турину, вышла из райкома.
В комнатке, где минуту назад находилась Евдокия Павловна, еще пахло дымом от ее одежды, и Степанов думал, сколько километров прошла эта женщина, ночуя в землянках добрых людей, в сараях, а то и под открытым небом, обогреваясь теплом костра. Возвращалась домой… Вернулась — и узнала о сыне страшную весть.