В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Когда принесли постановление, Хрущев, как и в первый раз, надолго уставился в него. Наконец, резко поднялся и сказал: "Больно много чести, мне подписывать! Подпиши!
– и пододвинул проект постановления Косыгину... И тот... подписал.
Рассказчик при этом заметил: "Это был классический номер в духе Хрущева. Он хотел ударить, но так, чтобы самому остаться в стороне. Стоило Косыгину сказать: Нет, Никита Сергеевич, здесь дело связано с нарушением закона, поэтому подписывайте Вы сами. И я уверен, Хрущев не подписал бы, и постановления этого не было бы".
Впоследствии я получил косвенное подтверждение правдивости приведенного
– Это не я, - сказал Никита Сергеевич.
– Это все они, сволочи. Я был против. Я даже постановление не стал подписывать. Косыгин подписал.
Что еще можно добавить к этому рассказу. Мелочность, низкое злобствование, трусость и лживость - вот, что характеризует "вождей" государства, затративших много часов, чтобы обойти закон для одного человека. Один лишь Малиновский держал себя достойно. И хотя в той среде ему приходилось извиваться, но свое дело он знал и делал его честно. Я всегда относился к нему с уважением и храню это чувство до сего дня.
Рассказанное было крупным событием для меня и сильно потрясло больницу. Блинов писал несколько раз, доказывал необходимость исправления "ошибки", но Министерство Внутренних дел молчало. Это вызывало недовольство врачей. Один из них говорил мне: "Они лишили нас морального права держать кого-либо за этими стенами. Нас постоянно упрекают Вами, спрашивая: больной он или здоровый?"
В связи с такими настроениями врачей мой режим понемногу смягчался. Сестры, когда уходило начальство, угощали меня настоящим чаем, надзиратели обращались с политическими вопросами, мне было дозволено на два часа в сутки выходить в коридор для выполнения работ по уборке. Мне даже дозволили драить поручни лестницы между нашим (вторым) и первым этажами. Это было уже значительное доверие. Ведь на какой-то момент я становился на территорию чужого отделения. А на общение между отделениями было наложено строжайшее "табу". Но у меня как раз такое общение и началось.
Через несколько дней после того, как я начал "драить" лестничные поручни, в то время как я дошел до первого эгажа, послышался шепот: "Петр Григорьевич, здравствуйте..." - голос Алеши Добровольского. С этого дня не было ни одного вечера, чтобы мы не перекинулись несколькими словами. Он был удивительно приспособлен к психиатричке. Как он умудрялся покидать свою палату как раз тогда, когда я был на их этаже, как уходил из-под наблюдения и где прятался, разговаривая со мной, трудно было представить. В одну из наших встреч он сказал: "Завтра и познакомлю Вас с Володей Буковским. Когда я завтра пройду в уборную, смотрите, сразу за мной будет идти парень в черном рабочем костюме. Это и будет Володя.
О Володе Алеша говорил мне еще в Лефортово. Он был буквально влюблен в Володю и советовал мне обязательно познакомиться с ним, как выйду на свободу. Встретившись с Володей здесь, он решил не откладывать знакомство. На следующий день мы с Володей обменялись взглядами, кивками головы и приветственными жестами. Это заняло не очень много времени, но я запомнил его энергичное, волевое лицо, а вскоре, встретившись уже лично, полюбил этого
В октябре 1964 года сняли Хрущева с занимаемых им постов. Я для себя не ждал ничего хорошего от этого. Людей же эта смена власти беспокоила. Меня каждый вечер кто-нибудь спрашивал - лучше это или хуже. Я отвечал в том смысле, что вообще-то хуже уже некуда, но и лучшего взять негде. Скорее всего, - говорил я, - будет все же ухудшение. Для себя лично, утверждал я, жду только худшего. Но оказалось, что смена руководства именно мне и принесла изменения.
2 декабря 1964 года приехала из Москвы комиссия по выписке выздоровевших. Я обратился к Александру Павловичу: "Вы меня представляете на комиссию?"
– Не могу, Петр Григорьевич. Для представления на комиссию надо наблюдать не менее 6 месяцев, а Вы у нас меньше четырех.
– Но на следующий день выводят: "На комиссию". Ведут к кабинету начальника больницы. Перед кабинетом на противоположной стороне коридора стоит секция театральных кресел. Сажусь в крайнее слева.
Сижу, держа голову прямо, по сторонам не оглядываюсь. Однако правый глаз через некоторое время отмечает человека, подошедшего к секции кресел с другой (правой) стороны. Узнаю: один из тех, кто присутствовал на заседании экспертной комиссии Снежневского, решавшей вопрос о моей вменяемости в институте Сербского, - Шестакович - кандидат (впоследствии доктор) медицинских наук. Продолжаю сидеть, делая вид, что не замечаю его. Он садится и: "Здравствуйте, Петр Григорьевич!" Поворачиваю голову в его сторону: "Здравствуйте!"
– Вы меня не узнаете, Петр Григорьевич?
– Почему же нет. Вы были у меня на комиссии в институте Сербского.
– Во, во, во, - радостно закивал он головой.
– А можно задать Вам несколько вопросов. Не для проверки чего-нибудь, а в порядке обычного разговора. Если Вам не хочется разговаривать, так и скажите, я не обижусь.
– Нет, почему же? Спрашивайте!
– Скажите, как Вы относитесь к нашему "Заключению"? Как Вы его оцениваете? Только откровенно.
Задумываюсь. Сказать всю правду, так он же на комиссии будет против моей выписки. Я тогда еще не понимал, что у него не было возможности возражать, что своим вопросом он только измерял меру опасности от меня для института. Я же воспринимал его как полноценного и даже решающего члена комиссии (представитель экспертной организации) и не рисковал выкладывать всю правду. Говорить же неправду не умею. Пришлось быстро находить примиряющую формулу. И я ее нашел: "Я думаю, что принимая решение, члены комиссии хотели сделать лучше для меня..."
– Вот, вот, именно, искали решение в Ваших интересах, - он даже засиял весь, увидя мое понимание.
Но я еще не закончил. Остановив его излияния, я продолжил.
Но вся беда в том, что заботясь обо мне, забыли спросить у меня, как мне лучше.
– Ну, Петр Григорьевич, это же не вопрос. Неужели Вы думаете, что в лагере Вам было бы лучше. Вы немолодой человек, здоровье у Вас, скажу откровенно, неважное, а там тяжелый труд, плохое питание, бытовые неудобства. К тому же Вы заслуженный человек, а идя в лагерь, все теряете. А здесь сохраняются и заслуги и привилегии. Другое дело, что с Вами поступили незаконно, но это, я думаю, в ближайшие дни будет исправлено.