В поисках истины
Шрифт:
Оказалось, что баба у заставы сказала правду: все здесь знали Грибковых, и среди гула голосов, повторявших имя, произнесенное кучером, несколько десятков рук вытянулось по направлению к флигелю, сверкавшему чисто промытыми стеклами пяти окон.
Сам хозяин этого дома, приказный Грибков, вышедший в домашнем дезабилье на базар раньше всех, чтоб из первых рук перехватить себе запас провизии на неделю, заприметив еще издали дорожный дормез с выглядывавшим из-под поднятого кузова молодым барином, тотчас же догадался, кто этот барин, и, бросив бабе, у которой торговал индюшку, пригоршню медных денег, зажал под мышкой трепещущую птицу и со всех ног пустился бежать закоулками домой,
И так быстро успел он добежать, что когда дормез завернул в ворота его дома, он уже стоял на крыльце, одетый в праздничный наряд, в то время как жена его накрывала стол чистою скатертью и уставляла его съестным, вынутым из кладовой и подвала.
— Это вашей милости правду сказали, что даже и одного дня в вашем доме невозможно прожить, — заметил приказный, когда гость передал ему свою беседу со сторожем у заставы. — Сколько раз отписывал я покойной Анне Федоровне про то, что дом их от запустения совсем разваливается и что поправка ему нужна, но матушка ваша, царство им небесное, только гневаться на меня за это изволили и тратиться на дом отнюдь не желали.
Разговор этот происходил в гостиной, чистенько обставленной тяжелой мебелью из красного дерева, приобретенной, вероятно, из барского дома от какого-нибудь из многочисленных клиентов Грибкова, а может быть, и в подарок полученной за какую-нибудь важную услугу.
Приезжий успел уже привести себя в порядок после дороги, умыться, побриться, переодеться и закусить. Теперь он сидел в свежем, душистом белье и щегольском халате на почетном месте, на длинном диване с прямой деревянной спинкой, покрытом полотняным чехлом, и курил трубку с длинным бисерным чубуком. На овальном столе перед ним наставлены были всевозможные сласти на тарелочках, и лежал кисет с табаком. Кисет был вышит по розовому атласу синелью и шелками теми же самыми хорошенькими ручками, которые смастерили и бисерный чехол на трубку.
На кончике кресла справа от него в почтительной позе лепился хозяин дома, а поодаль на стульце скромно приютилась хозяйка, худощавая женщина лет под сорок, с острыми глазами и длинным носом, в шали, накинутой в честь приезжего на платье из синего домашнего холста, и в ярко-желтом шелковом платке на голове.
Еще кушая чай с домашним печеньем в маленьком зальце, служившем столовой, Курлятьев спросил: нельзя ли отпустить его скорее отсюда? Дольше недели ему не хотелось бы здесь оставаться. Перед отъездом он должен еще заехать погостить к знакомому своему, князю Дульскому, и там его, наверное, задержат на несколько дней.
Грибков отвечал на это уклончиво. Все от него зависящее он сделает, разумеется. Боярам Курлятьевым не в первый раз испытывать его преданность. С младых ногтей был он им верный слуга, и если только дело не затормозят в палате да в губернском правлении…
— Смажьте там все колеса, чтоб катились без зацепки, денег я не пожалею, — прервал его молодой человек.
Хитрое лицо приказного прояснилось.
— Да уж без денежной молитвы нельзя-с, на том стоят-с. А все же, дерзну я вашей милости посоветовать, к господину председателю казенной палаты не мешает вашей милости самим съездить. Да и господину губернатору тоже следует внимание оказать, в них ведь вся сила-то. А к князю Артемию Владимировичу еще успеете. Они вас во всяком случае раньше дня их ангела не отпустят. У них завсегда в этот день весь уезд пирует, — продолжал Грибков с самодовольством старожила, желающего поразить приезжего своими познаниями относительно житья-бытья всех жителей края.
Курлятьев
— Никто, значит, в нем не живет? А я надеялся найти там кого-нибудь из стариков, — сказал он.
— Да кого же, помилуйте! Маменька ваша всех дворовых изволила на оброк отпустить. Через меня и приказание это им вышло. И все почти по губернии расползлись. Притеснение они здесь большое терпели после того, как с их старым боярином беда стряслась. Самого-то Николая Семеновича, как рассудка лишенного, допрашивать не стали, так за холопов схватились, — за кого же больше? Самые ближние к боярину люди, известное дело. Ну, и оробели, в бега пустились. Однако ж, вскорости опомнившись, за ум взялись и, обострожившись в чужих местах, стали в аккурате оброк платить. Я и про это в свое время боярыне, вашей маменьке, не преминул отписать, и такую резолюцию от них получил: «Блюсти главнейшим образом, чтоб оброк исправно платили». Так я по их приказу и поступал.
— А няня наша, Григорьевна, — спросил Курлятьев, — не нашлась?
Вскоре после катастрофы с отцом, когда то и дело отсюда приезжали к ним в Петербург гонцы со страшными вестями, о которых прислуга с испугом перешептывалась между собою, а мать запрещала ему и спрашивать, он тем не менее узнал, что со старой няней его что-то такое приключилось, — исчезла куда-то и с тех пор о ней ни слуху ни духу.
Здесь тоже ничего про нее не знали.
— Умерла, верно, с холоду да с голоду в лесу либо в поле. Человек старый, много ли ему надо, — сказала Грибчиха.
А муж ее к этому прибавил, что в былое время беглые холопы находили себе приют в овраге, что у острога. Там они в землянках ютились с нищими и тому подобным сбродом. Принкулинской усадьбой это место звали. Но лет пять тому назад убежище это было вверх дном перевернуто солдатами, посланными на поимку разбойников. Разбойников там солдаты не нашли, повылезли все оттуда заблаговременно, но гнезда разорили и при этом, говорят, много разного добра там нашли.
— Помещицы Хариной десять серебряных ложек, что еще у матери ейной девка украла, — напомнила Грибчиха, — да табакерка золотая, да кувшин серебряный. Там и авва Симионий, говорят, скрывался, как на раскольников гонение поднялось…
Она оборвала свою речь на полуслове, взглянув на мужа, который кивал ей на гостя.
С минуту времени тишина, воцарившаяся в комнате, ничем не нарушалась. Курлятьев понял, что Грибков заставил молчать свою жену, потому что она, забывшись, коснулась человека, имевшего большое влияние на его отца и бывшего, может быть, причиной его гибели, и ему стало не по себе.
— При доме старик Андреич с внучкой живет, — возвысила вдруг голос жена Грибкова.
Курлятьев улыбнулся. Он отлично помнил этого Андреича. Уж и тогда старик лет семидесяти, он жил на покое у сына, садовника, кажется.
— Ему теперь около ста лет, должно быть?
— Как же, как же! Сын его давно умер и дочку оставил, ту самую Варварку, что теперь со стариком живет.
— Да и Варварка-то совсем уж старуха, — вставила Грибчиха.
— И в параличе, к тому же, — подхватил ее муж.
— Они в доме живут? — спросил Курлятьев.
— Нет, где там в доме! В баньке приютились. Люди древние, им нарочито тепло нужно, а в доме-то, я вашей милости докладывал, стекла повыбиты, печки потрескались, полы прогнили, а трубы-то, поди, чай, и не прочистить от гнезд, что в них воронами да галками свиты. В баньке им тепло и покойно. Живут себе да смерти ждут без забот. Добрые люди их не оставляют.