В зоопарке
Шрифт:
А у меня слова застряли в горле: скрючившись в нише скалы, я плакала.
Никто во всем городе, кроме, разумеется, квартирантов, не сочувствовал миссис Плейсер. Жители допускали, что мистер Мерфи пьяница и дерзкий ирландец, но в нем было сердце, чего о миссис Плейсер уж никак не скажешь. Когда он спозаранку монотонно и оглушительно завопил «Dies Irae»**, то сосед, вызвавший для успокоения Мерфи полицию, предупредил блюстителей закона:
— Вы с ним полегче, он сегодня не того…
Мистер Мерфи стал в своем роде героем, а кое-кто, слегка покривив
Всё лето и осень, проходя мимо его двора мы видели, как он сидит за разбитым столом, ослабев от джина, поседевший, вялый, всё с большим трудом поворачивая голову на вечном параде королей, королев и рыцарей. Мы с Дейзи больше ни разу у него не были.
Годы шли, и ничто не менялось. Мы с Дейзи барахтались всё в той же паутине лжи и недомолвок, забитые и жалкие, как крысы в лабиринте. Когда мы подросли, и за нами стали ухаживать, чего только ни выдумывали мы, чтобы вырваться на свидание. Ничто на свете не могло заставить нас поделиться с бабкой, пока та не разоблачала нас какой-нибудь хитростью. Однажды после продолжительного допроса она вдруг сказала:
— Я очень довольна, что ты не знаешься с Джимми Тимором. Он, как мне известно, добивается от девчонок только одного…
И тогда, усыпленная сладким воспоминанием о прошлом вечере, когда мы сидели в кино, даже не держась за руки, я стала его защищать и, конечно, выдала себя. Бабка, довольная своей победой, усмехнулась:
— Я так и чуяла, что у тебя с ним что-то есть. Известное дело, дыма без огня не бывает.
Этот случай привел к моему разрыву с Джимми: после разговоров с бабкой я вечно нервничала, когда мы были вдвоем и в конце концов до смерти ему наскучила уверениями, что нисколько не сомневаюсь в его порядочности, хотя для сомнений не было никаких поводов.
Возвращаясь из школы, а затем с работы, мы приносили домой наши маленькие победы и новости и, если, забывшись, выбалтывали их бабке, нас тут же волокли на суд с перекрестным допросом. Как-то раз помнится, когда я ходила в школу, я рассказала ей, что буду играть в спектакле. «Можешь заниматься этим кривлянием, если тебе не жаль времени», — ответила она. А что за роль? Старухи! Вдовы, которую считают ведьмой! Ей-то что, только смеху ради, но эта самая миссис Эйкель, которая ведет у вас драмкружок, чуть не переехала ее своей машиной. И, может быть, я не сочту ее невежливой, если она не пойдет на спектакль, и не назову сумасбродной за то, что она не пожелала быть публично осмеянной?
Радость моя задохнулась, будто повешенная. С тяжелым сердцем я приплелась в нашу комнату на третьем этаже. Вся она была загромождена уродливой мебелью, на истертые половички противно было смотреть, но там было светло: мы не вешали штор. В тот день я смотрела в окно на пылающие под солнцем горы. Я боялась гор, но в такие минуты их огромность приносила мне утешение: их-то, по крайней мере, не изгадить сплетнями.
Почему мы
— А как мы могли уйти? — спрашивает Дейзи, ломая руки. — Был кризис, и у нас не было денег. Нам некуда было идти.
— И все же мы могли уйти, — протестую я, все еще не примиренная с потерей этих лет. — Мы могли приехать сюда и стать официантками, да хоть проститутками, если на то пошло.
— Я не хотела стать проституткой, — отвечает Дейзи. Мы соглашаемся, что при тех обстоятельствах у нас не было никакой возможности бежать. Практически осуществить побег было несложно: город находился близко, и мы могли уехать на автобусе зайцем или проголосовать попутной машине. Позднее, когда мы стали продавщицами у Кресса, нам не составило никакого труда уйти: в одну прекрасную субботу, получив недельную зарплату — мы просто не вернулись домой. И все же, как мы понимаем сейчас, это было не так просто: бабка внушила нам чувство вины, и мы стали его пленницами. Мы были развращены и могли лишь, опустив руки, ждать ее смерти.
Можете быть уверены, что эти годы не улетучились из нашей памяти с последним взглядом на ее могилу. Дом мы продали за бесценок первому клюнувшему на него ослу. Мы не забыли этих лет и когда переехали в другой город, где нанялись в пансионат официантками, в город, где Дейзи живет по сей день — у нее прекрасный муж и два чудных сына. Еще долгие годы кошмар прошлого не отпускал нас, и я слышала, как один раздражительный миллионер говорил обо мне своей супруге:
— У меня от этой девчонки просто мороз по коже: можно подумать, что только что на ее глазах совершилось убийство.
Да так оно и было. Долгие годы, просыпаясь по ночам от страха, боли или одиночества, я растравляла свои мучения воспоминаниями о Шенноне и плакала такими же горькими слезами, как некогда мистер Мерфи.
В Адамсе мы больше ни разу не были, но навсегда остался в нашей памяти этот дом с ползущими через крыльцо побегами хмеля и занавесками из дешевого маркизета. Их красили кофе в какой-то особенный, ни белый, ни коричневый, но неповторимо мерзкий цвет. Мы видим плетеные кресла–качалки, а сквозь стеклянную дверь смутно различаем кривой коридор с остекленным книжным шкафом, в котором, однако, держали не книги, а старые затхлые картонные коробки с брошюрками христианского женского общества по борьбе с пьянством и курением, с газетными вырезками о том, в каком разврате погрязли обращенные в христианство туземцы на островах Тихого океана.
Даже если бы мы сумели заставить себя забыть прошлое, мистер Мерфи все равно возник бы перед нами в воплощении белого медведя. Мне становится нестерпимо больно, но Дейзи выручает меня.
— Нам пора, — говорит она с внезапным испугом. — У меня начинается приступ астмы.
Мы мчимся к ближайшему выходу из парка, подзываем такси и, как только влезаем в него, Дейзи делает себе укол адреналина и откидывается на сидении. Тоска и ярость переполняют нас, и мы не можем произнести ни слова.