Валентин Гиллуа
Шрифт:
Страшно было смотреть на этого человека, храброго, испытанного несчастьем — почти побежденного отчаянием и плакавшего, как робкий, отчаявшийся ребенок.
Капатац, скрестив руки на груди, с бледным лицом и с нахмуренными бровями, смотрел на Тигреро с выражением кроткого и сочувственного сострадания.
— Дон Марсьяль! — сказал он, наконец, резким и повелительным голосом.
— Что вы хотите? — спросил Тигреро, с удивлением поднимая голову.
— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, потому что я еще не все сказал.
— Что
— Приподнимитесь, как мужчина, вместо того чтобы сгибаться под тяжестью отчаяния, как ребенок или слабая женщина. Неужели у вас в сердце не остается никакой надежды?
— Ведь вы мне сказали, что у этого человека неумолимая воля, которой ничто не может сопротивляться?
— Я точно сказал вам это, но разве это причина, чтобы отказаться от борьбы, или вы считаете его неуязвимым?
— Да, — с жаром закричал Тигреро, — я могу его убить!
Капатац презрительно пожал плечами.
— Убить его, — повторил он: — полноте! Это мщение глупцов; притом вам всегда остается это средство, когда не будет никаких других; нет, вы можете сделать другое.
Дон Марсьяль пристально посмотрел на капатаца,
— Стало быть, и вы ненавидите его, если не боитесь говорить со мной таким образом? — сказал он.
— Это все равно, ненавижу я его или нет, только бы я был вам полезен.
— Это правда, — прошептал Тигреро.
— Притом, — продолжал капатац, — вы забываете, кем вы рекомендованы мне!
— Валентином, — сказал дон Марсьяль.
— Валентином, да, Валентином, который так же, как и вы, спас мне жизни и которому я обещал вечную признательность.
— О! Сам Валентин давно отказался от борьбы с этим демоном, — уныло сказал дон Марсьяль.
Капатац засмеялся.
— Вы думаете? — сказал он с иронией.
— Что мне за дело? — прошептал Тигреро.
— Горе делает вас эгоистом, дон Марсьяль; но я прощаю вам, потому что я сам осудил вас на страдание.
Капатац замолчал, выпил хереса и продолжал.
— Тот плохой врач, кто, сделав болезненную операцию, не сумеет приложить лекарств, которые могут залечить раны.
— Что вы хотите сказать? — вскричал Тигреро невольно заинтересовавшись тоном, которым были произнесены эти слова.
— Неужели вы думаете, — продолжал капатац, — друг мой, что я решился бы возбудить в вас такое страдание, если бы не имел возможности доставить вам большую радость? Скажите, неужели вы это думаете?
— Берегитесь, сеньор, — вскричал Тигреро трепещущим голосом. — Берегитесь! Я не знаю почему, но я невольно почувствовал надежду и предупреждаю вас, что если эта последняя мечта, которую вы стараетесь вложить в мою душу, обманет меня на этот раз, вы убьете меня так же верно, как кинжалом.
Капатац улыбнулся с невыразимой кротостью.
— Надейтесь, друг мой, говорю я вам, — продолжал он. — Я именно хочу, чтобы вы надеялись.
— Говорите, сеньор, — отвечал Тигреро. — Я вас слушаю с доверием,
— Хорошо; вот именно каким я хотел вас видеть. Теперь выслушайте меня: я вам сказал, не правда ли, что по приезде в Мехико донну Аниту отвез в монастырь бенардинок дон Себастьян?
— Да, я помню, кажется, вы это сказали.
— Очень хорошо; донна Анита была принята с распростертыми объятиями добрыми монахинями, воспитавшими ее; молодая девушка, очутившись среди подруг своего детства, окруженная внимательным и разумным попечением, расхаживая свободно под огромными деревьями, укрывавшими ее первые годы, почувствовала, что в душу ее возвратилось спокойствие; горе ее мало-помалу сменилось кроткой меланхолией, мысли ее, расстроенные страшной катастрофой, приняли опять свое равновесие — словом, помешательство исчезло от нежных ласк монахинь.
— Итак! — воскликнул дон Марсьяль. — К ней возвратился рассудок!
— Не смею утверждать, потому что для всех она слывет еще помешанной.
— Но когда так!.. — вскричал Тигреро, задыхаясь.
— Когда так, — продолжал капатац, с намерением делая ударение на каждом слове, и пристально глядя на своего собеседника, — если все это думают, стало быть, это неправда.
— Но вы как знаете все эти подробности?
— Самым простым образом; несколько раз дон Себастьян посылал меня с поручениями к настоятельнице, и я случайно узнал в сестре-привратнице мою родственницу, которую считал умершей; добрая женщина — от радости, а может, также, чтобы вознаградить себя за продолжительное молчание, которое она должна сохранять, — рассказывает мне каждый раз, что говорится и делается в монастыре; я слушаю ее с удовольствием -понимаете ли вы теперь?
— О продолжайте! Продолжайте!
— Я почти кончил; по словам моей родственницы, бернардинки, особенно настоятельница, против плана генерала.
— О праведные женщины! — с простодушной радостью вскричал Тигреро.
— Не правда ли, — сказал, смеясь, капатац, — вот, вероятно, по какой причине они сохраняют в тайне возвращение к рассудку своей пансионерки, без сомнения, надеясь, что пока бедная девушка будет слыть помешанной, генерал не осмелится жениться на ней. К несчастью, они не знают с кем имеют дело, не знают свирепого честолюбия этого человека, для удовлетворения которого он не отступит ни перед каким преступлением.
— Увы! — простонал Тигреро с унынием. — Вы видите, друг мой, я погиб!
— Подождите, подождите, друг мой! Ваше положение может быть не так отчаянно, как вы предполагаете.
— У меня сердце разрывается.
— Мужайтесь и выслушайте меня до конца. Вчера я был в монастыре; настоятельница, с которой я имел честь говорить, рассказала мне под секретом — зная, как я интересуюсь донной Анитой, несмотря на то, что служу у дона Себастьяна, — что молодая девушка изъявила намерение говорить с духовником.