Василий Тёркин
Шрифт:
Ему всего дороже были в ее облике глаза, откуда блестели два брильянта, и смелое очертание носа, тонкого, с маленькой припухлостью кончика, в которой сказывался также восточный, немного татарский тип ее лица.
– Уехал, значит, на целую неделю?
– спросил Теркин тоном человека, которому не верится в собственную удачу.
– Теперь всего день остался... Может, завтра приедет - писал уж, что все уладилось, как он желал...
– Вернется товарищем прокурора?
– Хорош прокурор!
Возглас ее замер в прозрачной тишине засвежевшего воздуха.
–
– повторила она страстным шепотом, нагнулась к нему лицом и сжала сильнее его руку. Вася! так он мне противен... Голоса - и того не могу выносить: шепелявит, по-барски мямлит.
– Она сделала гримасу.
– И такого человека, лентяя, картежника, совершенную пустушку, считают отличным чиновником, важные дела ему поручали, в товарищи прокурора пролез под носом у других следователей. Один чуть не двадцать лет на службе в уезде...
Они говорили о муже ее, и им обоим было неприятно это. Но избежать такого разговора они не могли.
Когда они встретились и сели на скамью, один поцелуй и несколько любовных слов - вот и все, чем они обменялись... Их стесняло то, что они на виду у всех, хотя никто еще не зашел в садик. Теркин хотел сейчас же сказать ей, зачем она не приехала к нему в гостиницу, но вспомнил, что она просила его в письме на том не настаивать.
О муже речь шла не более десяти минут. Серафима передавала то, чего он не знал еще по ее письмам в таких подробностях. Рудич - игрок, и из ее приданого уже почти ничего не осталось. Правда, он дал ей вексель, но что с него получишь?..
Она не договорила: "Ничего не получишь, если даже и уйдешь от него".
Не так мечтал Теркин об этой тайной беседе на набережной в сумерках июльской ночи. Что ему за дело до господина Рудича?.. Мот он или скопидом, гуняв или молодец - ему хотелось бы забыть о его существовании. Но Серафима, выдавая ему личность мужа, показывала этим самым, на каком градусе находится она от окончательного разрыва. Ее слова дышали решимостью покончить с такой постылой жизнью. Она вся отдавалась ему и хотела сначала и его и себя убедить, как честных людей, что в ней не блажь говорит, не распутство, а бесповоротное чувство, что личность мужа не заслуживает никакого сожаления.
Мог ли он, Теркин, быть судьей?
Он ей верил; факты налицо. Рудич - мот и эгоист, брюзга, важнюшка, барич, на каждом шагу "щуняет ее", - она так нарочно и выразилась сейчас, по-мужицки, - ее "вульгарным происхождением", ни чуточки ее не жалеет, пропадает по целым ночам, делает истории из-за каждого рубля на хозяйство, зная, что проиграл не один десяток тысяч ее собственных денег.
И все-таки он не мог и не желал быть судьей... Его начинало раздражать то, что время идет и они тратят его на перебирание всех этих дрязг.
– Ну его к Богу!
– на вытерпел он.
– Твоя добрая воля, Сима, поступить, как он того заслуживает, твой супруг и повелитель; не желаю я, чтобы ты так билась! Положи себе предел, - дольше терпеть постыдно!
– Еще бы!
– громко выговорила она и, не оглянувшись назад, обняла его за шею и поцеловала долгим беззвучным поцелуем.
Голова его затуманилась.
– Все, все
– шептала она ему на ухо, не выпуская его руки.
– Обо мне что сокрушаться!.. Тебе бы только была во всем удача.
Она вдруг опустила голову и заговорила гораздо тише, более жидким звуком, тоном девушки, немного отрывочно, с передышками.
– Отец совсем плох... Доктор боится - ему до осени не дотянуть. Я у них теперь чаще бываю, чем в прошлом и позапрошлом году.
– Когда он заболел?
– перебил ее Теркин.
– Второй год уж... Сердце, ожирение, что ли, одышка, целыми ночами не спит... Водянка начинается... Жалко на него смотреть...
– А мать как?
– Она еще молодцом. Ты бы и не сказал, что ей за пятьдесят... Разумеется, и она мается ночи напролет около него.
– С тобой он как?
– Ласков... Простил давно. Муженька моего он сразу разгадал и видит, какие у нас лады... Я ему ничего не говорю про то, что мои деньги Рудич проиграл. Ты знаешь, Вася, в нашем быту первое дело - капитал. Он меня обвинит и будет прав. Еще добро бы, я сразу души не чаяла в Рудиче и все ему отдала, - а то ведь я его как следует никогда не любила... нужды нет, что чуть не убежала из родительского дома.
Серафима немного помолчала.
– Я к тому это рассказываю - тебе надо теперь почаще наезжать, если сподручно, поблизости находиться. Отец может отойти вдруг... задохнуться. Вася! ты меня не осуждай!..
– За что, голубка?
– вырвалось у него звонко.
– Да вот, что я хочу с тобой переговорить о делах... Видишь, нашей сестре нельзя быть без обеспечения.
– Она тихо рассмеялась.
– Я знаю, интеллигенты разные сейчас за Островского схватятся? это, мол, как та вдова-купчиха, что за красавчика вышла... помнишь?.. Как бишь называется пьеса?
– Кажется: "Не сошлись характерами".
– Да, да. Там она рассуждает: "Что я буду без капитала?.. Дура, мол!.." Я вот и не дура, и не безграмотная, а горьким опытом дошла до того же в каких- нибудь два года... От моего приданого один пшик остался! Тряпки да домашнее обзаведение!
Глаза ее все темнели, блеск пропал; она сидела с опущенной головой, и щеки казались совсем матовыми.
– Ты боишься, что тебя родители обидят?
Тотчас после этого вопроса Теркин испытал новую неловкость: ему сделалось почти противно, что он втягивается в такой разговор, что он за сотни верст от того, о чем мечтал, что его деловая натура подчиняла себе темперамент увлеченного мужчины.
Серафимы он не осуждал: все это она говорит гораздо более из любви к нему, чем из себялюбия. Она иносказательно хочет дать ему понять, что на его материальную поддержку она не рассчитывает, что свою жизнь с ним она желает начать как свободная и обеспеченная женщина. В этом он не сомневался, хотя где-то, в маленькой складке его души, точно заскребло жуткое сомнение: не наскочил ли он на женскую натуру, где чувственное влечение прикрывает только рассудочность, а может, и хищничество. "А сам-то я разве не из таких же?" - строго спросил он себя и взглядом показал ей, что слушает ее с полным сочувствием.