Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
– А потом надо было несколько раз в день расстегнуть и застегнуть ширинку. Надо было быть начеку и вовремя проводить до нужника, снять штаны, потом вытереть, а затем снова одеть и застегнуть.
– говорила баба София своим давнишним подругам по возвращении из ссылки.
Я, восьмилетний, сидя на корточках у низкого столика в тени за ветхой хатой старой Милионихи, слушал эти неспешные исповеди. При этом я старательно вытирал черным хлебом сковороду с остатками зажаренного до черноты лука, мелких кусочков грибов и подсолнечного масла. Грибы баба София
– Твоя Сибирь, София, длилась не пять, а целых двадцать пять лет.
– сказала до сих пор молчавшая Сивониха, вдова бабиного брата Сивона Жилюка.
Лишь повзрослев, я понял, что Сивониха имела в виду двадцать семь лет, поведенных бабой Софией во втором замужестве.
Мой девятилетний отец жизнь в новой семье терпел с трудом. Большую часть времени он проводил на старом отцовском подворье, вырывая высокие сорняки, подступившие вплотную к стенам уже косившейся хаты. Лепил и сушил на завалинке кизяки, перепревший навоз для которых разрешили ему брать соседи Гусаковы, державшие две коровы.
В возрасте двенадцати лет отец вернулся на родное подворье окончательно и навсегда. Пас у Марка Ткачука овец, у Максима Мошняги - коров. Ходил в Цауль собирать в саду гусеницы у помещика Помера. Тот кормил вдоволь и платил, говорил, вспоминая, отец, по совести. В конце сбора гусениц, лично проверив деревья, доплачивал и молча накидывал на плечи что-то из ношеной одежды.
Дядя Миша, будучи на три с половиной года старше отца, оказался более терпеливым и покладистым. После ухода отца он прожил в доме Кордибановских еще два года. В семнадцать дядя Миша внезапно женился на сверстнице, Каролячиной (Олейник) Ганьке, живущей неподалеку. Две недели спустя, ушел на воскресенье в Каетановку к старшей сестре Ганьке один. В Елизаветовку он больше не вернулся. Через год сошелся с тезкой старшей сестры и первой жены. Еще через полгода молодые супруги повенчались в Антоновской православной церкви.
А баба София продолжала молчаливо и безропотно тянуть лямку своего нелегкого бремени. В сороковом, как говорили в селе, пришли русские. В сорок первом началась война. В сорок пятом вернулся с фронта отец. По рассказам мамы, когда баба приходила в гости, отец возмущенно требовал бросить все и вернуться. В выстроенном еще до войны доме отец предусмотрел комнатенку для стареющей матери.
– Сколько можно служить так тяжко, да еще бесплатно?
– горячился отец.
– Вертайтесь на свое подворье и доживайте в покое! Хватит терпеть!
– Как людям, так и мне - постоянно повторяла баба София.
– Такую долю бог дал.
В сорок шестом организовали колхоз. С подворья Кордибановских, не спрашивая, свезли на конный двор остатки того, что называлось когда-то конной соломорезкой и еще исправную ручную веялку для зерна, и разобранный мотор. Не сильно богатый до того, двор опустел совсем.
Каково же было изумление сельчан, когда летней ночью сорок девятого у ворот Кордибановских остановился "Студобеккер". С кузова соскочили два смуглых солдата-энкаведиста с раскосыми глазами. Из кабины не спеша спустился, отъевшийся за годы борьбы с врагами советской власти, "ястребок", стоявший на страже
Баба София по возвращении из ссылки, сидя на просторной печи, рассказывала:
– Ночью внезапно раздался сильный стук в дверь. Я решила одеть хотя бы юбку. Пока я одевалась, дверь рванули. Крюк с грохотом покатился по полу. Сразу вспыхнули две батареи (фонарики), ослепив нас обоих. Мы ничего не понимали. Не верилось, что все происходит на самом деле.
Кряхтя, в одних кальсонах с кровати спустился безрукий дед Юсько. Ястребок вытащил из кармана бумагу и осветил ее светом от фонаря:
– Кордибановский Иосиф Францевич и Кордибановская София Ивановна здесь проживают?
– Да, здесь.
– Где они сейчас находятся?
– Это мы.
– Ка-ак?!
Луч фонаря снова заскакал по лицам стариков и уткнулся в лист бумаги в руках "ястребка":
– Сколько вам лет?
Бабе Софии в то лето исполнилось ровно семьдесят, а деду Юське семьдесят четыре.
– Тут что-то не то.
– пробормотал "ястребок" и, подумав, спросил.
– В селе есть еще Кордибановские Иосиф и Софья?
– Нет. Мы одни.
Ястребок озадаченно, сдвинув фуражку на лоб, чесал затылок.
Начинало светать. Единственный телефон, совсем недавно установленный, был в сельсовете, под бдительной охраной дежурного. Не было в селе и других средств связи. Но в дом, тяжело ковыляя, вошел самый младший сын Юська - Сташко, инвалид с детства. Немного погодя прибежал мой отец. Никто ничего не понимал.
– Разберемся!
– неуверенно промолвил ястребок, и, повернувшись к Сташку и отцу уже твердым голосом отчеканил.
– Вы будете отвечать головой за их местопребывание! Ваши фамилии!
За день несколько раз звонили из Тырновского райотдела. Наконец было принято решение:
– Завтра к полудню колхозным транспортом с вещами доставить в распредпункт на станции Дондюшаны.
На следующее утро, по рассказам мамы, отец через огороды пошел на конюшню. Вскоре он подъехал к воротам нашего двора. Мама усадила меня в подводу и отец тронул вожжами.
Я этого не помню. Моя память вырвала депортацию бабы двумя небольшими клочками того дня.
Помню, что на косогоре двора собралась группа молчаливых людей. Отец вынес из дома два узла и кинул их на повозку. Медленно взобравшись, уселась боком баба София. Как поднимали и усаживали с другой стороны деда Юська, не помню. Меня, против воли, усадили на колени бабы Софии. Почему-то запомнилось тарахтение и подпрыгивание подводы на Марковом мосту. Помню мамины руки, снимавшие позже меня с повозки возле нашего дома.
Воспоминания, связанные с пребыванием бабы Софии в Сибири, выглядят больше осколками.
Отец периодически отправлял посылки с едой. Когда резали кабана, отец круто солил сало и, завернув в чистые двойные тетрадные листы, укладывал на дно фанерного ящика посылки. Зимой, наделав колбас и поджарив их, укладывали в глиняный горшочек. Залив топленым жиром, мама долго томила горшок в печи. Завязав, пропитанной жиром, бумагой от тех же тетрадей, отец укутывал горшочек множеством газет и укладывал между кусками сала.