Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

На низших этажах власти фальши и притворства тоже было хоть отбавляй — и это было тем более очевидно, что теперь у каждого европейского дипломата была своя сеть осведомителей. В Константинополе было запрещено есть свинину — однако европейские дипломаты купили разрешение привозить свиней в Перу на Сырную седмицу и забивать их на месте. Свиней гнали по улицам к посольствам ночью, при тусклом свете лучин. Многие европейцы рассказывали о том, как высокопоставленные османские чиновники толпами стекались к их столу, чтобы выпить вина, и расходились навеселе, а когда их упрекали в нарушении религиозного запрета, с подобающей надменностью отвечали, подобно муфтию Алеппо, что этот запрет не распространяется на почтенных мужей, которые знают, когда следует остановиться. Бусбек вспоминал одного старикана, который, поднося ко рту бокал с вином, всякий раз принимался

неистово вопить, чтобы «предупредить свою душу, что ей следует удалиться в какую-нибудь укромную часть его тела, дабы не участвовать в преступлении, которое он собирается совершить». Когда Эдвард Додвелл в 1805 году ходил в Акрополь работать над этюдами, его покой частенько нарушало прибытие губернатора Афин, который называл своего нового друга-художника не иначе как «свиньей, дьяволом и бонапартистом и редко когда расставался с нами, не выпив большую часть нашего вина, говоря при этом, что это вино недостаточно хорошо для таких ученых людей, как мы». А Байрон записал в своем афинском дневнике: «Воевода и муфтий Фив ужинали с нами и изрядно набрались рома; тут же был и настоятель монастыря, выпивший не меньше нашего, так что пошумели мы во время моего аттического пира изрядно».

Впрочем, рассказы о пьющих мусульманах — дешевый прием, сродни байкам о распутных священниках. Тюльпаномания, охватившая двор в 1720-е годы, была более серьезным признаком побега от реальности. Романтический тюльпан Средней Азии, цветок в форме лиры и с острыми лепестками, был эмблемой дома Османа, его часто изображали на тканях, выкладывали мозаикой и воспевали в стихах. На краткий период в конце XVII века господству тюльпана в османских садах бросили вызов дыни и огурцы, однако в 1720-е годы, в правление султана Ахмеда III, этот цветок вновь обрел былое могущество и породил вспышку безумия, напоминавшую (в своих наименее постыдных проявлениях) голландскую тюльпаноманию середины XVII века.

Разница заключалась в том, что в Голландии эта мания была мыльным пузырем, раздутым спекулянтами, а в Турции она стала символом овладевшего двором гедонизма. У Ахмеда III было такое множество детей, что во дворце царила атмосфера бесконечного праздника: то и дело рождались новые отпрыски, сыновья султана проходили обряд обрезания, дочерей выдавали замуж. «Будем же смеяться и веселиться, сполна вкушая плоды наслаждений!» — писал придворный поэт Недим, любимый стихотворец султана. Матерые седые капудан-паши заботливо склонялись над луковицами с лопатками в руках, а главный садовник подальше убирал свои палаческие орудия, когда наступал быстротечный сезон цветения тюльпанов и во дворце устраивались ослепительные ночные празднества. Французский посол так описал одно из подобных празднеств, прошедшее в доме великого визиря:

Когда тюльпаны расцветают и великий визирь желает показать их султану, то на место тех цветов, что не образовали бутонов, с большим тщанием ставят в бутылках тюльпаны, принесенные из других садов. Рядом с каждым четвертым цветком зажигают свечу высотой вровень с бутоном. Вдоль аллей сада вешают клетки со всевозможными птицами. Трельяжи украшены невероятным количеством самых разных цветов, поставленных в бутылки и освещенных великим множеством светильников из разноцветного стекла. Такие же светильники развешаны на зеленых ветвях кустарников, которые специально по случаю празднества пересадили сюда, за трельяжи, из соседних лесов. Говорят, что все это богатство красок и огни, отражающиеся в бесконечном множестве зеркал, производят завораживающее впечатление. Иллюминация, сопровождаемая шумной игрой на турецких музыкальных инструментах, устраивается каждую ночь, пока цветут тюльпаны, и все это время Великий сеньор и вся его свита живут в особняке великого визиря и едят за его счет.

Десять лет весь Константинополь был погружен в волшебные иллюзии. По садам Топкапы ползали гигантские черепахи с укрепленными на панцирях мерцающими светильниками. «Порой двор плывет по водам Босфора или Золотого Рога в изящных лодках под шелковыми балдахинами; порой же выезжает длинной кавалькадой в какой-нибудь из увеселительных дворцов… Эти процессии особенно великолепны благодаря красоте лошадей и их богатым украшениям: сбруя из серебра и золота, на головах плюмажи, на чепраках блистают драгоценные камни».

За всем этим, впрочем, стояла рискованная и вдохновенная политика одного-единственного великого визиря — Дамада Ибрагим-паши, который увлеченно дергал

за шелковые ниточки, приводя сказочную страну в движение. Высшую должность империи он получил в 1718 году, и, если учесть, что предыдущие двенадцать лет Ахмед III менял великих визирей в среднем каждые четырнадцать месяцев, а Дамад Ибрагим-паша продержался на своем посту до 1730 года, то уже понятно, что он был человеком незаурядных способностей. Он создавал для султана убаюкивающую атмосферу, исполненную красоты, очарования и поэзии; подарил ему загородную резиденцию Саадабад («Дворец счастья») на берегу Золотого Рога, известную также как Сладкие воды Европы; и сам оплатил грандиозное празднество по случаю своей свадьбы с сестрой султана. Однако вся эта роскошная мишура не мешала ему напряженно работать, занимаясь государственными делами и пытаясь заделать трещины в здании империи, зловеще расширившиеся после заключения унизительных договоров — Карловицкого (1699) и Пожаревацкого (1718).

Так что, как ни странно, так называемая Эпоха тюльпанов была не только временем, когда двор погрузился в пучину чувственных наслаждений, — к этому периоду также относятся первые попытки османских властей по-новому, более пристально взглянуть на Запад и его достижения. Не для того только отправляли османы посланников в Голландию и Францию, чтобы отыскать невиданные сорта тюльпанов; и не из пустой прихоти Саадабад был скопирован с французского дворца Марли. В 1719 году Ибрагим-паша снарядил посольство в Вену, а в 1721-м — в Париж, причем послам были даны инструкции «тщательно изучить устройство жизни и образования и доложить обо всем том, что может быть использовано в османском государстве».

Такая политика породила всплеск интереса ко всему французскому, в особенности к французским садам, декору и мебели (а во Франции, в свою очередь, вспыхнула мода на все турецкое). Но этим дело не ограничилось. В 1720 году француз-вероотступник организовал в Стамбуле пожарную команду. В 1729-м состоялось еще более значительное событие — в Константинополе было впервые в истории позволено открыть типографию. Управлял ею Ибрагим Мютеферрика, рожденный в 1674 году в Коложваре, — и быть бы ему кальвинистским священником, если бы в 1693 году он не попал в рабство и не был продан в Константинополь. Приняв ислам, Мютеферрика подвизался на государственной службе. При поддержке Сайда Челеби, сына посла, побывавшего во Франции, он испросил у великого визиря разрешения открыть типографию и добился разрешения улемы печатать книги нерелигиозного содержания. Поначалу он прибегал к помощи евреев, позже заказывал оборудование в Лейдене и Париже. Всего с 1729 по 1742 год было напечатано семнадцать книг, в том числе французская грамматика турецкого языка, описание поездки османского посла в Париж и два трактата: о сифилисе и о тактике европейских армий.

Разумеется, и милые забавы тешившегося иллюзиями двора, и попытки выработать более взвешенный подход к Западу ждал кровавый конец. Дамад Ибрагим-паша изо всех сил старался пресечь распространение мрачных слухов о положении дел на персидском фронте, но шила в мешке не утаишь. В 1730 году общественное мнение наконец вынудило султана и великого визиря собрать армию в Скутари, на азиатском берегу, — но вместо того, чтобы начать поход, они принялись тянуть время, вступив в постыдные переговоры с персидскими послами и рассчитывая закончить войну, не начав.

В сентябре в Константинополе вспыхнуло восстание под предводительством албанца по имени Патрона Халиль — янычара, промышлявшего продажей ношеной одежды. Восставшие обличали роскошь, к которой утопает двор, и обычаи неверных, к которым он склоняется. Разъяренная толпа разрушила Саадабад. Султан поспешно отправил великого визиря Ибрагима на свидание с палачом, но это не помогло: вскоре его самого скинули с трона и вернули в Клетку, а султаном стал его племянник, Махмуд I, опоясанный мечом Османа 1 октября 1730 года. На несколько месяцев Патрона Халиль обрел колоссальную власть. Каждое утро он являлся во дворец, и утонченные сановники прятались по углам, дрожа от страха. Численность янычар в платежной ведомости подскочила с сорока тысяч до семидесяти. Патроне удалось сохранять осмотрительность дольше, чем кто-либо ожидал; но в конце концов власть все-таки ударила ему в голову. Когда он потребовал, чтобы мясник, который когда-то ссудил ему денег, был назначен господарем Молдавии, его авторитет сильно пошатнулся. После этого он прожил еще несколько дней, а потом был убит во дворце людьми, которые окончательно разуверились в том, что он сможет обновить османское государство и очистить его от скверны.