Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

Османы всегда были людьми чванливыми, и это их качество никуда не делось. Мало того, теперь, когда они больше не были крестьянскими детьми, а происходили из благородных семейств, правящая элита превратилась в высшей степени замкнутую касту. Ничто не могло поколебать гордыню османов. Они полагали, что все в их империи не только больше, чем в других странах, но и гармоничнее, и интереснее. «Воины падишаха — самая могучая сила в мире; к сожалению, они страдают от недостатка пищи», — сказали как-то раз одному заезжему европейцу. Почти непрерывная череда поражений от неверных наводила наиболее проницательные умы на мысль о том, что у Запада, возможно, кое-чему следовало бы поучиться (в 1805 году османский посол во Франции презрительно писал: «Я пока еще не видел того чудесного Франкистана, о котором говорят с таким восторгом»), однако открытое выражение интереса считалось дурным тоном; Уркварт заметил, что если греки кидаются к иноземному гостю и начинают расспрашивать его о новостях на трех языках

сразу, то турки сохраняют видимое равнодушие и ждут, пока им все расскажут и без расспросов. Причины поражений капыкулу предпочитали усматривать в каких-нибудь случайных отклонениях от обычаев старины. Снова и снова принимались они бороться с этими отклонениями, и вроде бы дела начинали идти на лад, но затем бдительность притуплялась, прежние беды вновь являлись, усиленные стократно, и на их преодоление уходило куда больше сил, чем прежде, — пока в конце концов вся система не треснула, словно днище поршня.

Но до тех пор все ожесточенные столкновения между группировками и кликами, вражда и зависть, которые, казалось, раздирают сословие капыкулу на части, были не более чем семейной ссорой — из тех, которые могут годами тлеть в каком-нибудь старинном и очень надменном роду. «Давай сюда печать, глупый мальчишка!» — заорал однажды в тяжелую для дворца минуту глава черных евнухов на растерянного великого визиря, и тот — человек, казалось бы, достопочтенный и в летах — покорно уступил, как уступил бы молодой зять своей грозной морщинистой теще.

По отношению к внешнему миру они обладали чувством собственного достоинства, какое бывает присуще старинному аристократическому семейству. Однажды посол Людовика XIV испросил аудиенции у великого визиря, чтобы проинформировать его о победе своего монарха над коалицией немецких государей на Рейне. Старик Кёпрюлю смерил его взглядом и ответил: «Какое дело моему повелителю до того, пес ли беспокоит кабана или кабан — пса?» Похожий ответ получил сам Людовик XIV от османского посла при своем дворе: когда король осудил поведение голландцев, незадолго до того свергших своего принца, союзника Франции, посол сухо ответил: «Для нас, османов, свергать своих монархов — привычное дело».

Французское высокомерие — головная боль для дипломатов всех европейских стран — разбивалось, словно пена, о гранит османской гордыни; османы мучили французских друзей своим великодушием и предоставляли им вожделенные торговые льготы, называемые капитуляциями. Французы, конечно, были более привычны сами вести себя в таком духе. Одного французского посла во времена Мехмеда III пришлось увезти на родину в состоянии полного помрачения рассудка и поместить в сумасшедший дом в Севиньи, где ему и суждено было окончить свои дни, — а все из-за его несгибаемости в вопросах дипломатического этикета. Предыдущий посол оставил ему записку об особенностях местного протокола, в которой шутливо упомянул, что ему удалось нечто такое, о чем до него никто — ни турок, ни иностранец — не мог даже помыслить: пройти с клинком на аудиенцию у самого султана. На самом деле это был всего лишь крошечный, почти игрушечный кинжальчик, который посол спрятал в штанине, — но об этом он забыл упомянуть. Само собой разумеется, его преемник не собирался отказываться от привилегии, предоставленной в лице посла его монарху, королю Франции, — однако когда он явился на аудиенцию у султана со шпагой на боку, его не пустили во дворец. Не помогли ни требования, ни уговоры, ни мольбы. Посол год прожил в Стамбуле, одолеваемый мыслями о своей неудаче, так и не смог встретиться с султаном и в конце концов сошел с ума.

Английский посол Портер, должно быть, посоветовал бы ему вообще держаться подальше от всего, что связано с османским протоколом: церемония приема послов показалась ему настолько унизительной, что он решил, что ни один дипломат просто до сих пор не осмелился доложить о ней своему правительству, чтобы то оказало на Порту давление. На самом деле венецианские послы, можно сказать, почти только об этом, начиная с XV века, и писали, а Портер просто оказался одним из первых западных дипломатов, осознавших рост могущества своей державы перед лицом увядающего величия Порты. Для начала послу его величества короля Британии было велено ожидать аудиенции в тесной каморке, «которая сгодилась бы для польского еврея», затем ему пришлось снова ждать во втором дворе Топкапы, сидя на мокрой от дождя скамейке, — а когда он наконец добрался до зала аудиенций, то обнаружил, что султан сидит к нему в профиль, а все переговоры нужно вести с великим визирем. Потом его опять заставили несколько часов сидеть на месте, пока шло совещание дивана, причем из всего, что там говорилось, он не мог понять ни слова. Когда же он взобрался наконец на коня и думал, что сейчас отправится домой, ему снова пришлось ждать, на этот раз в седле, пока великий визирь со всей своей свитой после долгих сборов выедет из дворца.

В XVII веке империя спряталась в раковину — жила своей жизнью и знать ничего не желала о Западе, его обычаях и нравах. Две Европы расходились все дальше, и каждая, за неимением точных данных, была убеждена в своем превосходстве. Запад гордился своей наукой, и одним из следствий этого стало появление карантинных станций вдоль всей османской границы. [76] Наплыв вероотступников прекратился: все меньше находилось европейцев, желающих

превратиться в турка, да и сами турки были все меньше расположены принимать таких людей. Помните случай с антикваром, который был послан Людовиком XIV в Константинополь искать старинные манускрипты, поиздержался и был принят на довольствие в янычарский полк? Трудно предположить, что нечто подобное могло бы произойти теперь. Когда-то было вполне обычным делом встретить старого янычара, говорящего на ломаном немецком, и каждое посольство рисковало потерять нескольких людей, решивших перейти в ислам, — барон Вратислав, например, видел, как итальянец с Крита, состоявший в той же посольской свите, что и он сам, сорвал с себя шляпу, растоптал ее, разорвал на куски и швырнул в Дунай, чтобы показать туркам, что он твердо решил стать одним из них. Теперь иностранные специалисты стали редкостью, и Порта больше не требовала, чтобы они меняли веру, — напротив, предпочтительнее было, чтобы они держались в стороне.

76

В 1995 г. брезгливые македонские пограничники заставили нас под присмотром человека в белом халате прыгать по желобу с дезинфицирующим средством, поскольку мы прибыли из Албании.

Хотя турки и славились своим гостеприимством (если путешественник предлагал деньги хозяину дома, где он переночевал, тот отвечал: «У меня не постоялый двор», в то время как греки обычно по завершении дружеского визита выставляли гостю счет), на официальном уровне османы относились к западным державам со все большей подозрительностью и очень остро переживали обиды. Не могли забыть, например, что, пока турецкий посол знакомил одних французов с цивилизованным удовольствием пития кофе, [77] другие французы разгружали в Стамбуле корабль с фальшивыми монетами, появление которых на рынке привело к бунту. Уязвленная гордость делала османов раздражительными и непредсказуемыми. «Настало время, опасное для иностранных дипломатов: французский посол получил пощечину и был избит стулом, русского пинками выгнали из зала аудиенций, советника польского посольства едва не убили, а переводчик посольства Империи [то есть Австрии] был побит палками».

77

Вскоре кофе заменил специи в качестве главного предмета египетской торговли, поскольку специи теперь везли в Европу на кораблях вокруг мыса Доброй Надежды.

В 1774 году, после катастрофического поражения от русских, в Кючук-Кайнарджи начались переговоры об условиях мирного соглашения. Русский посол потребовал себе мягкий стул. «Поскольку мы не привычны сидеть на стульях, таковой трудно найти в здешних местах», — ответили ему. «Однако на этот раз стул все-таки пришлось найти. Его позаимствовали у господаря Молдавии с тем условием, что он будет возвращен». Пересечет ли османский наместник реку, чтобы встретиться с русским послом? Нет, ибо в первую очередь он наместник, а устроитель переговоров — во вторую.

В итоге послы встретились на плоту посередине реки. Русский настоял на том, чтобы сидеть справа от Мехмед-паши; не в силах воспрепятствовать этому, паша отметил в своем докладе, что ему удалось устроить дело таким образом, что левой и правой стороны как будто не было: «Русский был посажен так, что тем, кто входил с османской стороны, казалось, будто он находится слева».

По завершении переговоров османского посла отвели на карантинную станцию, построенную из сосновых бревен; внутри стояла изразцовая печь, а стены были оклеены обоями. Его русские сопровождающие, имевшие предписание сообщить Екатерине Великой, какие подарки привезли османы, дабы у нее была возможность подыскать равноценные, сказали, что посол может и не задерживаться в карантине надолго, если согласится, чтобы его вещи одну за другой подвергли дезинфекции. Мехмед-паша громко возмутился и указал на тот факт, что прежде ни один посол не подвергался карантину. Тогда, как он пишет в своем докладе, «генерал сказал: „Я предлагаю это единственно из искреннего к вам расположения. Нашу императрицу ужасают мысли о заразе. Ваше согласие расположит ее к вам“. К этому он присовокупил несколько обычных избитых франкских фраз вроде „Дружеские чувства, кои я питаю к вам, не знают границ“. Ему не удалось добиться своего».

Османская гордость в своей неуместности могла показаться смешной, но она была неподдельной. Вспомним замечательный ответ, данный пленным пашой завоевателю Египта. «Я прослежу за тем, чтобы султану сообщили о смелости, которую ты проявил в сражении, хотя тебе и не повезло его выиграть», — учтиво сказал Наполеон. «Можешь не беспокоиться, — ответил паша. — Мой повелитель знает меня лучше, чем ты».

В более безоблачные дни, в 1862 году, французский император Наполеон III с супругой Евгенией неделю гостили в Стамбуле у султана. Императрице так понравилось блюдо из протертых баклажанов и баранины, что она попросила позволения допустить ее личного повара на дворцовую кухню, чтобы узнать рецепт. Позволение было любезно предоставлено, и повар императрицы, вооружившись весами и записной книжкой, отправился на кухню — откуда тут же был изгнан поваром султана, который кричал ему вслед: «Повар повелителя османов пользуется лишь своими глазами и носом!»