Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов
Шрифт:
Кючук-Кайнарджийский договор, который, по мнению Екатерины II, означал, что все православные народы отныне находятся под ее опекой, на практике, помимо всего прочего, отдавал под покровительство Российской империи греческие торговые суда, так что неудивительно, что «Филики Этерия», тайное общество, целью которого было освобождение Балкан из-под османской власти, было основано в Одессе. Три года спустя, в 1817-м, этеристы с помощью русского консула перебрались в Константинополь. Среди фанариотов возник раскол. Александр Ипсиланти, бывший адъютант царя, возглавивший в 1821 году поход этеристов на Бухарест и Яссы в надежде поднять антиосманское восстание, был фанариотом. Поход окончился полным разгромом, а сам Ипсиланти бежал в Австрию, но напуганные его выступлением мусульмане выместили злобу на константинопольских греках. И пусть великий муфтий отказался дать фетву, разрешающую какие-либо действия против греческой общины, — султан был уверен, что патриарх так или иначе замешан в мятеже.
В судьбе патриарха Григория, как в капле воды, отразилась трагедия фанариотов. В разгар антигреческих волнений он предал анафеме Ипсиланти и его агентов, напомнив при этом своей пастве, что она должна испытывать благодарность Порте за охрану православной
Татарские ханы из династии Гиреев, потомки самого Чингисхана, до поры до времени самовластно правили дикой крымской ордой, наводившей ужас на Восточную Европу. Их преданность султану заметно усилилась в XVIII веке, когда начала расти мощь Российской империи. Время от времени османы натравливали крымчаков на своих непокорных вассалов — чаще всего на тех, что обитали на территории современной Румынии, в княжествах Молдавия и Валахия, — но, становясь частью османской военной машины, татарская орда чем дальше, тем больше выглядела анахронизмом. В конце XVIII века империей управляли ловкие дипломаты, готовые принести татар в жертву России в обмен на договор, который положил бы конец интервенции России на Балканы, — и в 1774 году Порта даровала Крыму независимость, которой тот вовсе не хотел. Десять лет спустя Россия аннексировала полуостров, а затем постепенно вытеснила татар на обочину жизни. Большая их часть ушла на территорию Османской империи к западу от Черного моря, в Крыму осталось около пятидесяти тысяч — и чувствовали они себя настолько обделенными, что в 1941 году встретили немцев как освободителей, после чего все до единого были сосланы Сталиным на восток СССР.
Войны, которая могла бы превратить Молдавию и Валахию в полноценные османские провинции, так никогда и не случилось. Местные бояре оказались людьми очень покладистыми: с одной стороны, они страшились татар, с другой — охотно пользовались огромным спросом империи на овец и зерно для закрепощения своих крестьян, на которых и переложили все тяготы османского владычества. Порту не интересовало, что происходит в княжествах, пока они выплачивали дань и продавали армейским закупщикам продовольствие по установленной цене. Османская армия при необходимости могла войти на территорию того или иного княжества, чтобы обеспечить спокойную передачу власти или наказать ленивого господаря, замешкавшегося с выплатой дани, однако Порта не держала там постоянных гарнизонов, полагаясь на покорность народа православной церкви и покорность церкви константинопольскому патриарху. Власть над княжествами доставалась тому, что больше заплатит, так что, став господарем, этот счастливец, который мог быть только православным христианином, принимался выжимать из своих подданных все соки, чтобы возместить понесенные убытки.
Движение людей, начавших сбиваться в кучки в поисках безопасности, замечательно иллюстрирует процесс разрушения османского порядка. Сложный орнамент оставшейся в прошлом системы соединял приграничье и дворец, центр и армию; нынешняя же карикатура на него представляла собой союз дворцовой бюрократии и диких албанских горцев. Великий визирь Ахмед Кёпрюлю, сам уроженец Албании, пришел к выводу, что беспринципным и склонным к изменам слугам империи можно противопоставить прямодушных албанцев, которые были в большинстве своем мусульманами и свято чтили клятву верности, бесу, от которой могла освободить одна лишь смерть — так глубоко был впечатан в их сознание горский кодекс чести, так называемый закон Лека. И вскоре все крупные города империи оказались переполнены албанцами — в 1730 году в константинопольском восстании Патроны Халиля их принимало участие одиннадцать тысяч. Леди Мэри Уортли Монтегю необычайно понравились албанские солдаты в ослепительно-белых рубахах — она видела их из своей неповоротливой кареты, подглядывая в просвет между занавесками. Столетие спустя ими восхищался Байрон — столь же сильно, как ненавидели их греки. А как было их не ненавидеть, если каждый раз, когда для них наступали трудные времена, они весело затягивали песню про то, что у них есть «мушкет для службы визирю и карабин для службы паше» и отправлялись грабить и убивать своих соседей. Особенно опасны они были для греков, чьи мятежи с конца XVIII века им не раз поручали подавлять; это задание они выполняли охотно, но без спешки, и в шутку называли Миссолонги (где вспыхнул последний греческий мятеж, усмирение которого было самым долгим и кровавым) своим банком.
В XVIII веке крестьяне бежали с земли в города, а общая численность населения стремительно падала — если при Сулеймане на Балканах проживало около восьми миллионов человек, то в 1750-е годы — три миллиона. В эти беспокойные времена паломники, по-прежнему ежегодно устремлявшиеся в Мекку в огромных количествах, постоянно подвергались нападениям бедуинов. Многочисленные попытки выгнать этих арабских кочевников из сирийской пустыни ни к чему не привели. Мусульмане-колонисты покидали Венгрию, возвращаясь на территорию Османской империи, причем держали себя весьма независимо; сербы тянулись в противоположном направлении, на север, во владения Габсбургов, и на новом месте выказывали полную покорность властям, которые использовали их для охраны границ. Вторжение русской армии в дунайские княжества в 1736 году вызвало массовый исход крестьян в Австрийскую империю, который продолжался и после восстановления власти господаря через три года: фанариот Маврокордато, князь Валахии, провел в сороковые годы серию либеральных реформ, однако для крестьян расширение свобод было сопряжено с попаданием в глубочайшую долговую яму, так что их новое положение было, по сути, тем же рабством, что
80
Позже эта шутка была переосмыслена и стала относиться к ордам румынских (и цыганских) скрипачей, которые услаждали слух посетителей европейских ресторанов в 20–30-е гг. XX в. и теперь возвращаются после долгого перерыва.
Османам всегда было сложнее всего навязывать свою систему единоверцам. В XVIII веке они могли лишь назначать в провинции, населенные арабами, наместников и судей, а также держать там гарнизоны; Сирия и Египет, Алжир и Тунис жили своей жизнью, в лучшем случае выплачивая империи определенную сумму в качестве дани, но часто забывая делать это вовремя. В Тунисе существовала настолько устоявшаяся традиция, в соответствии с которой страной должен править странствующий властитель — махалла, что османы назначали одного наместника для столицы, а другого посылали объезжать внутренние области. В Мекке был свой шериф. Египетские мамлюки по-прежнему пополняли свою армию рабами с Кавказа. Задолго до разложения янычарского войска в Константинополе с ним начались неприятности на Ближнем Востоке: в 1577 году Порта указывала наместнику Дамаска, что вакансии в корпусе заполняются «не молодыми способными людьми из Румелии, как то надлежит делать, а богатыми местными жителями и иностранцами», а в 1659 году губернатор был вынужден в бездействии наблюдать за тем, как на улицах города местные янычары дерутся за власть с подразделением, присланным из столицы. В Тунисе вакансии заполнялись турецкими полукровками, а вот в Алжире турки были настолько изолированы от местного населения, что до XIX века продолжали набирать солдат в Леванте, преимущественно в Смирне.
Но даже таким близко расположенным от средоточия османской власти (и таким важным для караванной торговли) городом, как Алеппо, приходилось управлять гибко и тактично. В пятидесяти километрах от города по окраинам пустыни кочевали не поддающиеся приручению бедуины, которых, насколько это было возможно, держал в узде так называемый эмир арабов (столь же своенравный и жадный, как любой из племенных вождей, но в идеале более могущественный), которого назначал наместник. Самим городом, не имея достаточной военной силы, на которую можно было бы опереться, наместник управлял с помощью дивана, состоявшего из местной знати: купцов, концессионеров, откупщиков, землевладельцев и представителей весьма влиятельной улемы. Кроме того, ему приходилось прилагать усилия для того, чтобы споры о власти между янычарами и шерифами не выплеснулись на улицу. Шерифы теоретически все были потомками Пророка, и одной из их задач считалось ведение семейной хроники; однако их численность имела обыкновение резко возрастать каждый раз, когда их власти угрожали янычары, которые здесь, как и везде, стали сущим бедствием для городских ремесленников. Не давая старинному соперничеству разгореться, наместник не только поддерживал мир и спокойствие в городе, но и получал возможность возместить убытки в сотни тысяч пиастров, потраченных на покупку своей должности, — ведь ему было известно, что очень скоро, в лучшем случае через год, в Константинополе найдется желающий взяткой добиться его смещения.
Упадок османского флота в XVII веке и отступление турок из Западного Средиземноморья привели к укреплению независимости североафриканских провинций, правители которых всегда были рады отпраздновать какую-нибудь победу османской армии в далекой Европе или послать султану поздравление с рождением сына, написанное в самом раболепном и льстивом стиле, но не желали обращать ни малейшего внимания на поток приказов и распоряжений, изливавшийся из Стамбула. Впрочем, мусульманское единство не было пустым звуком. В XVI веке североафриканские мориски, вечно мечтающие о потерянной Андалусии, были восхищены тем, как храбро османы вступили в морское соперничество с испанцами, — и какой бы независимостью ни пользовались жители Магриба впоследствии, они всегда радовались османским победам и гордились тем, что их страны входят в состав самой могущественной державы исламского мира. В дневнике одного дамасского горожанина описана церемония вознесения благодарственных молитв на горе Касьюн в декабре 1667 года по случаю победы на Крите. «Это было самое величественное событие из всего, что я видел в своей жизни… Я думаю, что из всех жителей Дамаска на гору не пришло лишь несколько сотен или около того — да и то потому, что они были калеками или пекарями, которые не могли оставить свои печи. И я слышал, что даже они в большинстве своем совершали молитву, благодаря Аллаха за победу и завоевание острова».
Когда Селим Грозный получил ключи от священных городов и поклялся, что он и его наследники возьмут на себя охрану паломников, совершающих хадж, ему, очевидно, досталась и мантия халифа; однако ничто не свидетельствует о том, что он или его сын придавали этому титулу какое-то особенное значение. Если он и употреблялся по отношению к османскому султану, то лишь как дань уважения правителю, воплощающему в себе надежды ислама, и военачальнику, чьи великие победы подтверждают истинность религии. Большинство мусульман мира совершали всё, от начала до конца, паломничество в Мекку по территориям, находящимся под османской юрисдикцией; каждый год во главе великого каравана, пересекавшего пустыню, шли верблюды, принадлежащие османскому государству; османы снабжали паломников питьевой водой, да и вообще всю организацию мероприятия обеспечивал османский наместник Дамаска, целиком посвящавший ей три месяца в году. Лишь много позже, когда неверные начали отбирать у султанов земли и поданных, про титул халифа снова вспомнили. Причем не кто-нибудь, а русские, оттяпав в 1774 году у империи Крым, первыми предложили султану эту сомнительную компенсацию и вписали ее в мирный договор.