Величие и крах Османской империи. Властители бескрайних горизонтов

Гудвин Джейсон

После свержения Селима и действий Алемдара большая часть улемы встала на сторону янычар, предпочитая реакционную анархию обновлению и реформам. Однако к 1826 году янычарам удалось настроить против себя и этих влиятельных союзников; теперь их ненавидели все, даже простые горожане. Янычары грабили лавочников, если те не хотели им платить, открывали собственные лавки и заставляли поставщиков продавать им товар по смехотворно низким ценам; силой монополизировали уважаемые ремесла и превращали их в средство для вымогательства: скажем, продавали сотню кирпичей по цене тысячи. Для них не было ничего святого. На Пасху они расстилали на улицах плащи и требовали у христиан плату за проход по ним. По пятницам, когда правоверные направлялись к мечети, они горланили неподалеку похабные песни под гитару, а однажды ограбили самого кадия Стамбула. Янычары поджигали дома, выносили вещи и насиловали женщин, совершали рейды по окрестностям столицы и нападали на деревни, словно разбойничья орда. И при всем этом они и воевать-то толком не умели, проигрывая в сражениях не только современным армиям, но даже мятежным

грекам.

Долгая борьба с греками, начавшаяся в городе Миссолонги в 1822 году и закончившаяся в 1826-м, стала кульминацией сорока лет анархии и репрессий на Балканах. Первыми в 1804 году знамя восстания подняли сербы во главе с Карагеоргием, хотя справедливости ради стоит отметить, что его поддерживало турецкое правительство — по крайней мере вначале. Блистательной Порте не терпелось покончить с янычарской хунтой, которая обосновалась в Белграде и захватила власть над Сербией. В последней четверти XVIII века идея поднять народы Балкан на восстание против турецкого ига обрела в Европе множество сторонников — среди поклонников Великой французской революции, среди филэллинов вроде Байрона, и в особенности в России, где придворные круги долго лелеяли надежду создать православную империю под покровительством российского самодержца, а может быть, даже русско-византийскую империю со столицей в Константинополе. Эта идея настолько завладела Екатериной Великой, что та приставила к внуку Константину учителя греческого — когда потомки византийцев попросят их возглавить, царевич должен быть к этому полностью готов. Как бы то ни было, в 1771 году попытка России разжечь восстание в Греции провалилась: греки, по мнению русских, оказались не способны воевать, а русские, по мнению греков, не оказали им должной поддержки. После резни, жертвами которой стали тысячи мусульман, русские и вовсе самоустранились, оставив Грецию на милость карателей-албанцев.

Во время наполеоновских войн Османская империя металась между одинаково невыгодными для нее союзами, меж тем как все воюющие стороны норовили отхватить куски от ее окраин. В 1798 году в Египет вторглись французы; едва Мухаммед Али сумел с ними справиться, как англичане ясно дали понять, что тоже имеют виды на эти территории. Французам досталась часть побережья Далмации; Ионические острова на западе Эгейского моря в течение пятидесяти лет оставались под протекторатом Англии; [83] а русские вторглись в дунайские княжества и оказали поддержку требованиям мятежных сербов, которые в 1812 году, заключая с Портой мир, смогли выторговать себе автономию. Революционные надежды — славы, равенства, лучшего будущего для своей страны — распространялись благодаря активной пропаганде мятежников; росло национальное самосознание, игравшее все большую роль в народных восстаниях. Ожили надежды греков. «Этерия» стала первой из подпольных организаций, размножившихся на Балканах в XIX веке; самой известной из них была «Млада Босна» — террористическая группа, к которой принадлежал Таврило Принцип, совершивший в 1914 году роковой выстрел в Сараеве.

83

В это время там правил очаровательный лорд Ньюгейт, основавший университет, где все должны были ходить в хитонах; в 1820-х гг. он имел обыкновение прогуливаться по Пэл-Мэл на фиолетовых котурнах, в белоснежной мантии и желтых гетрах.

Самой удивительной чертой османской государственной системы было полное неприятие идеи самоидентификации человека по национальному признаку. Османская империя не знала национальных различий — собственно говоря, их зачастую очень непросто было установить. Язык был для этого весьма ненадежным признаком. Жители Корицы, к примеру, внешне все были похожи, жили в одинаковых круглых хижинах и носили одинаковые синие наряды — но при этом одни из них говорили по-гречески, другие по-валашски, а третьи — по-албански. Поскольку турецкий и греческий были единственными государственными языками, в Константинополе часто встречались албанские семьи, говорившие исключительно по-турецки, и болгарские семьи, знавшие только греческий. Внешний облик ничего не значил. Южные албанцы походили больше на греков, чем своих северных родичей, но разговаривали на том же албанском, а греки, когда наконец добились независимости, признали своей национальной одеждой албанский наряд, которым так восхищался Байрон. Человека, полагали османы, творит воспитание, а не принадлежность к той или иной национальности, которая сплошь и рядом определялась совершенно произвольно. Как сухо писал один европеец, «такое впечатление, что, где сойдутся три болгарина, двое обязательно сговорятся против третьего, а этот третий потребует иностранного вмешательства».

Национализм был такой же умозрительной конструкцией, как и концепция османского государства, которое ему суждено было сокрушить. Как только идея национальной независимости овладевала массами, принципы национальной самоидентификации создавались прямо на ходу из причудливой мешанины самых разнообразных ингредиентов. История, религия, представления среднего класса о нормах морали, разбойничьи представления о чести, апатия османских властей, иностранное вмешательство, боевая доблесть, деятельные тираны, ленивые паши, ретивые профессора филологии, жадность, отчаяние, бестолковый юношеский героизм… Албанцы, едва не опоздавшие почувствовать себя единой нацией, весьма вовремя, незадолго до Первой мировой войны, воспользовались помощью филологов и полузабытых народных героев — а ведь еще чуть-чуть, и Албания

была бы полностью поглощена Сербией и Грецией. Болгары самодовольно провозгласили стиль османской архитектуры конца XIX века «стилем национального возрождения». Почти каждый, кто бывал в независимой Греции, сокрушался о том, что греки умудрились позаимствовать и у Запада, и у турок все самое дурное. Политические системы в новых государствах, как правило, получались довольно уродливыми. Крестьяне, как и предсказывал Уркварт, теперь испытывали на себе гнет закона, заменившего произвол османских властей и разбойников. Монархов экспортировали из Германии: немецким аристократам предстояло править подданными, не принимавшими их манеру поведения и говорящими на непонятном им языке.

Как бы то ни было, первым об иностранном вмешательстве попросил сам Махмуд. Официально Египет по-прежнему оставался в составе империи, и управлял им в обычной имперской манере хитроумный албанец Мухаммед Али. Однако во время его правления страна коренным образом изменилась: в двадцатые годы XIX века Египет стал самой прогрессивной и экономически развитой страной Ближнего Востока. В 1801 году Али изгнал французов, через пять лет дал отпор англичанам, в 1811-м сломал хребет египетской знати и подавил восстание ваххабитов. Все это очень нравилось духовенству, которое ненавидело неверных, с большим подозрением относилось к мамлюкам и негодовало по поводу того, что ваххабиты захватили Мекку и Медину. Но Мухаммед Али на этом не остановился. Три года Египет находился под французской оккупацией, и за это время французская административная система успела зарекомендовать себя поразительно эффективной по османским меркам. Успешно сосредоточив в своих руках доходы богатой страны и не испытывая опасений по поводу возможности вмешательства Константинополя, Мухаммед Али приступил к модернизации и европеизации Египта. Поскольку египетская армия реформироваться не желала, в 1823 году он начал создавать новую армию, набиравшуюся из крестьян-феллахов, которых обучали французские офицеры, оставшиеся в стране после египетской авантюры Наполеона. Национальная армия — явление, доселе невиданное в Османской империи, — вскоре, в 1925 году, проявила свои достоинства в Греции под командованием Ибрагим-паши, сына Мухаммеда Али, на третий год боевых действий под Миссолонги. Посрамив прогнозы греческих мореходов, уверявших, что египтянам ни за что не пересечь море зимой, Ибрагим высадился в Метони, на юге Пелопоннесского полуострова, с десятью тысячами всадников и артиллерией. Греческие мятежники были обращены в бегство. Затем Ибрагим пересек Коринфский залив, и в апреле 1826 года египтяне положили конец долгой обороне Миссолонги, города, где в 1824 году умер Байрон.

После этого вполне логично было предположить, что с греческим бунтом покончено. Теперь Махмуду нужно было разобраться со своими могучими египетскими вассалами и обзавестись такой же современной и дисциплинированной армией, как у них. В мае 1826 года великий визирь, ведущие правоведы и высшие чины армии, встретившись в доме великого муфтия, составили указ, предусматривавший серьезные преобразования в янычарском войске. Великий визирь, который сам был старым заслуженным военным, яркими красками живописал удручающую ситуацию, сложившуюся в корпусе, который переполнен авантюристами и греками и боится войны как огня. Вера янычар, осторожно добавил он, слаба, боевой духа гази в них умер, они ни во что не ставят старинные законы дисциплины. Обвинения такого рода могла подержать даже улема. Так что когда указ был прочитан вслух (а речь в нем шла о ежедневных молитвах, дисциплине, регулярных учениях, мерах наказания, пенсиях, правилах повышения по службе, численности и структуре корпуса, и в заключение говорилось, что все злонамеренные люди и слепцы, которые рискнут оказать сопротивление воле султана, будут наказаны), великий муфтий воскликнул: «Да, и притом жестоко!»

Офицеры, выстроенные во дворе резиденции аги янычар, чтобы поставить свои подписи на документе и принести присягу верности султану, сделали это с показным энтузиазмом после нескольких мгновений зловещей тишины. Едва первое реорганизованное подразделение приступило к учениям, как среди янычар начало зреть восстание, которое сложно было не предвидеть с самого начала. К солдатам готовы были присоединиться многие офицеры из тех, что поставили подписи под указом. Если мятеж не вспыхнул сразу, то лишь потому, что по янычарской традиции всякое восстание начиналось с переворачивания котлов.

Прошел месяц. В ночь на 15 июня 1826 года, за три дня до того, как войска по приказу султана должны были пройти перед ним, одетые в форму западного образца и маршируя на европейский манер, заговорщики начали объединяться в группы по два-три человека и направляться на Ипподром. Из казарм притащили котлы и сложили их в кучу. Утром с Ипподрома хлынула огромная толпа, янычары растеклись по улицам, требуя кровавого возмездия. Великому визирю передали, что солдаты отказываются выполнять «упражнения неверных» и требуют обезглавить причастных к составлению указа (похоже, уже одно лишь зрелище сооруженной из котлов пирамиды вселило в бунтовщиков полную уверенность в победе). В ответ глава правительства сказал только, что Аллах их покарает.

Махмуду постоянно докладывали о развитии событий, и вскоре он вернулся из летнего дворца на Босфоре в Топкапы, где его встретили паши и улема, в один голос кричавшие: «Победа или смерть!» Махмуд собственноручно развернул знамя Пророка, меж тем как по всей столице, вплоть до Перы и Ускюдара, были разосланы глашатаи, сообщавшие народу, что султан призывает всех подданных оказать ему помощь. Впрочем, это было уже излишне. В первом дворе дворца едва не вспыхнул бунт, когда очередные добровольцы обнаружили, что все оружие уже было роздано ученикам медресе.