Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга
Шрифт:
Мальро немедленно связался с Эренбургом и Густавом Реглером. Посоветовавшись, они решили побудить Жида посетить Советское посольство и потребовать включить в делегацию дополнительно Бориса Пастернака и Исаака Бабеля. Андре Жид с таким планом действий согласился. «Таков был наш вклад, — иронизировал впоследствии Реглер, — в потемкинскую деревню, которую мы старались построить для просоветски настроенного Запада» [349] . У Эренбурга на уме была и другая цель: он хотел не только укрепить престиж Советского Союза, но и помочь своим старым друзьям. Появление на конгрессе Пастернака и Бабеля показало бы их популярность на Западе, что помогло бы защитить их в Москве [350] . Кремль принял предложенное добавление, послав Пастернака и Бабеля в Париж; для обоих эта поездка оказалась последней за пределы Советского Союза.
349
Regler G. Owl of Minerva. Op. cit. P. 231.
350
Пастернак E. Б. Интервью, данное автору в 1984 г. в Москве.
Со вторым кризисом дело обстояло хуже. На
351
Литературная газета. 1933, 17 июня. С. 2. Много лет спустя французский писатель, член французской компартии Пьер Декс спросил его, как он, друг Пикассо и автор «Хулио Хуренито», мог так беспощадно поносить сюрреалистов. «Я написал то, во что не верил, — ответил Эренбург. — Мне велели это написать, потому что Бретон стал врагом. У меня не было выбора. Я был убежден, что это вопрос жизни и смерти» (Пьер Декс, интервью, данное автору в 1984 г. в Париже).
Единственным сюрреалистом, который тогда ухитрялся ладить с коммунистами, поддерживая с ними рабочие отношения, был Рене Кревель. Он помогал в организации конгресса и продолжал писать для «Commune», литературного журнала, издаваемого Луи Арагоном на средства коммунистов. Кревель решил во что бы то ни стало добиться примирения и восстановить право Бретона на выступление, но советские делегаты пригрозили покинуть конгресс, если в нем будет участвовать Бретон. Как заявил Эренбург: «Люди, которые решают разногласия во мнениях кулаками, — фашисты». Кревель сделал последнюю попытку переубедить Эренбурга, прося его восстановить Бретона как участника конгресса. Но Эренбург остался тверд: «Бретон действовал как коп, — сказал он Кревелю. — Если ему разрешат выйти на трибуну, советская делегация уйдет из зала» [352] . В отчаянии Рене Кревель, придя домой, той же ночью отравился. В своих мемуарах, много лет спустя, Эренбург признал, что «сам того не подозревая, сыграл в этой трагической истории некоторую роль» [353] . Страдавший депрессией, больной туберкулезом, Рене Кревель не смог вынести боли, причиненной политическим и личным поражением. Его самоубийство мрачной тенью висело над конгрессом, а тридцать лет спустя Эренбург мог лишь подтвердить свою роль в этой трагедии.
352
Lottman Н. R. The Left Bank. Op. cit. C. 3–4. См. также: Thirion Andre. Revolutionaries Without Revolution /Tr. J. Neugroschel. New York, 1975. P. 380, где цитируются слова Бретона: «Этот выпад меня только порадовал, я всегда ненавидел [Эренбурга — Дж. Р.]».
353
ЛГЖ. Т. 2. С. 60.
Международный конгресс писателей в защиту культуры открылся в пятницу, во второй половине дня, в огромном зале дворца «Мютюалитэ». Стояла необычайно жаркая погода, но делегаты и гости — три тысячи человек — кротко вытерпели пять дней речей, переводов и дискуссий. Конгресс был зеркалом политических проблем и нравственных просчетов тридцатых годов. Проходя под эгидой коммунистов и их союзников, он должен был продемонстрировать веру в Советский Союз и отвращение к фашизму. Это был момент наивысшего подъема Народного фронта. В конгрессе участвовали либералы, коммунисты, христианские демократы, сюрреалисты, и Эренбургу с товарищами приходилось постоянно лавировать между делегатами, примиряя личные и политические разногласия.
Прибытие Пастернака и Бабеля облегчило Эренбургу хлопоты. Из его ежедневных корреспонденций в «Известиях» видно, что он использовал любую возможность подчеркнуть: Пастернак как никто другой поддерживает честь советской культуры. Как только его приезд получил подтверждение, Эренбург уже в первом своем репортаже рассказывал, как рядовой француз, не владевший русским языком, жаждет услышать Пастернака — «стихи настоящего живого поэта» [354] . Пастернак прибыл 24 июня, за день до закрытия конгресса, и появился в зале во второй половине дня как раз, когда с трибуны говорил ленинградский поэт Николай Тихонов. До того советская делегация никак себя не проявила. «Они не понимали ни слова, зато сверх всякой меры хвалились своим пятилетним планом, — вспоминал впоследствии экс-коммунист Густав Реглер. — Все это порядком раздражало. Эдакие самодовольные душки-гитлеровцы» [355] . Пастернак же был встречен как герой, ему устроили овацию, что дало возможность Эренбургу в очередном репортаже описать, как «зал поднялся, долгими рукоплесканиями он приветствовал поэта» [356] . Пастернак пробыл в Париже больше недели, повидав старых друзей — Марину Цветаеву и Замятина; на конгрессе, как сообщает тот же Густав Реглер, «он быстро ушел в тень, а Эренбург ограждал его от любителей задавать вопросы» [357] .
354
Известия. 1935, 22 июня. С. 3.
355
Regler G. Owl of Minerva. Op. cit. P. 231.
356
Известия. 1935, 26 июня. С. 2.
357
Regler G. Owl of Minerva. Op. cit. P. 231.
Как
Виктор Серж был известным в Европе левым деятелем. Он родился в 1890 году в Брюсселе в семье русских эмигрантов — его отец состоял в родстве с одним из убийц Александра II. Когда в 1919 году, в разгар гражданской войны, Серж добрался до Петрограда, он уже успел дважды побывать в заключении во французской тюрьме и принять участие в восстании рабочих Барселоны. Став активным членом коммунистического партии, он, тем не менее, остался верен своим либеральным воззрениям и в 1926 году в ходе внутрипартийной борьбы присоединился к антисталинистам. Исключенный из партии, он зарабатывал себе на жизнь литературным трудом, посылая свои романы и исторические очерки во Францию, где очень скоро приобрел читателей и почитателей. В 1933 году за так называемые троцкистские связи он был арестован.
Уже на второй день конгресса его имя прозвучало в выступлениях нескольких делегатов — некоммунистов, в том числе и бывшего члена итальянского парламента Гаэтано Салвемини, которого Муссолини бросил в тюрьму. Салвемини не побоялся учинить допрос сталинской власти — спросить, почему Виктор Серж лишен в Советском Союзе свободы. В ответ Луи Арагон заявил, что Салвемини не пристало даже упоминать о Серже: слишком много чести этому «контрреволюционеру» [358] . В зале началось столпотворение. Тогда вмешался Мальро и в драматическом тоне прокричал, что каждый, кто упомянет Виктора Сержа, будет выведен из зала, тем самым наглядно демонстрируя подчиненность организаторов сталинской линии.
358
Цит. по кн.: Lottman H. R. The Left Bank. Op. cit. P. 93.
Заступники Сержа не успокоились. В последний день конгресса они снова взяли слово. Мадлен Паз, издательница-социалистка левого крыла и давний друг Сержа, вновь попытались, несмотря на свистки и брань, заговорить о его судьбе. Несколько русских делегатов, включая Эренбурга, — действовавшего, без сомнения, согласно полученному им общему инструктажу, — возразили, что советское правительство имеет право защищать себя от врагов.
Советская печать об этой полемике не проронила ни слова, сообщив только, что двое троцкистов попытались использовать конгресс «для гнусных антисоветских выпадов» [359] . Эренбург не нашел нужным упомянуть о Викторе Серже ни в репортажах с конгресса, ни в своих мемуарах четверть века спустя, хотя вокруг этого дела во всю кипели страсти и его особо выделили все западные газеты, писавшие о заседаниях. Зато в своей статье о последнем дне Эренбург очень живо писал, какое неизгладимое впечатление произвело на него бесстрашие немецкого коммуниста, которому предстояло не сегодня-завтра вернуться в берлинское подполье. «Я часто прошу судьбу, — писал в „Известиях“ Эренбург, — об одном: не стереть в памяти тех редких минут, когда человек всем своим существом чувствует, зачем он живет» [360] . Думать о судьбе Виктора Сержа Эренбургу не хотелось, он предпочитал напоминать себе о беспредельной верности. Пока Советский Союз оставался оплотом против фашизма, Эренбург готов был принять что угодно. «Что ни приключилось, — писал он об этих годах, — какими мучительными ни были сомнения <…>, нужно молчать, бороться, победить» [361] .
359
Известия. 1935, 26 июня. С. 1.
360
Ibid. С. 2.
361
ЛГЖ. Т. 2. С. 78.
Сам Виктор Серж в своих «Мемуарах революционера» не слишком жалует Парижский конгресс. Он был организован «закулисными коммунистическими политиканами», чтобы «взвинтить французскую интеллигенцию и купить совесть нескольких знаменитостей». Эренбург для него — «наемный агитатор-романист», позабывший «свое бегство из России, свои запрещенные романы, свои обвинения большевизму, „распявшему Россию“» [362] . Высланный из Советского Союза в 1936 году, Серж поселился сначала в Брюсселе, затем в Париже, откуда в 1940 году едва спасся при стремительном наступлении нацистов, найдя пристанище в Мексике. Там — в полном одиночестве, в нищете, постоянно травимый в коммунистической прессе — он жил и писал до последних своих дней в 1947 году.
362
Serge V. Memoirs of a Revolutionary / Tr. P. Sedgwick. Oxford, 1980. P. 103.
Искусство и политика
Пока Эренбург вживался в свою роль советского журналиста, его семейная жизнь была не менее многосложной. В 1936 году любовь к Дениз Лекаж, серьезный роман с которой длился почти все тридцатые годы, поставил его на грань развода с Любовью Михайловной. Дениз происходила из знатной французской семьи. Ее двоюродная бабка Каролин Реми Гвабар играла значительную роль в культурной жизни Франции на грани девятнадцатого и двадцатого веков. Под псевдонимом Северин она опубликовала статьи о деле Дрейфуса. Ренуар написал ее портрет. Муж Дениз, Бернар Лекаж, также был журналистом и литератором. Исключенный из коммунистической партии в 1923 году, он завоевал себе имя открытыми выступлениями против антисемитизма. В 1927 году с его помощью была учреждена Международная лига против расизма и антисемитизма. Его роман «Жакоб» рисует картину жизни русско-еврейских эмигрантов в Париже. В «Quand Israel Meurt» [363] рассказывается о погромах во время гражданской войны в России, в том числе и об учиненной Деникиным резне в Киеве, свидетелем которой был Эренбург. Дениз тоже не чуждалась политической деятельности, принимая участие в левом движении и, пока не получила престижную работу на радио, играла для рабочих в составе сборной труппы. Эренбург был от нее без ума, но Любовь Михайловна, боясь, что без его опеки она пропадет, крепко за него держалась. К 1936 году от душевных переживаний у нее почти отнялись ноги, она едва ходила. В конечном итоге ее мольбы взяли верх, Эренбург до конца жизни оставался ее мужем.
363
Пока умирал Израиль (фр.).