Вещность и вечность

Макарова Елена Григорьевна

Фрагменты из рисунка Петра Гинца “Корабль Колумба”. 1943.

Петр Гинц боготворил Колумба и даже написал от его имени воззвание: «Первопроходцы!! / Люди честных сердец / Люди слов и поступков / Люди с обветренными лицами / Вы душой чисты, вы бесстрашны / … / Всем вам по двадцать / В ваших руках штурвал / Мчите к неведомым далям / И завоюйте их! Колумб, Палос, 1492. В Терезине 2.2.1943».

Он протянул руку и загасил свечу. Темнота заполнила комнату. Было слышно, как улетают комары, не привлекаемые больше пламенем. Какое-то время они пищали, но вскоре писк прекратился, должно быть, вылетели в какую-то щель.

«Видел? Видел?! – прозвучал в темноте голос Августа. – Теперь ты все понял, парень?» – спросил он опять и открыл крышку пороховой бочки.

«Еще по одной, Фламмарион», – донесся

откуда-то издалека голос капитана. Он играл в карты.

«Освобождение…» – прошептал Август, поднял руку и бросил горящую спичку в бочку с порохом.

Помещение озарилось ужасающе ярким светом, и в пламени взрыва Петр увидел блеск Великого сплава.

Копию рисунка Гинца «Лунный пейзаж» взял в полет израильский космонавт Илан Рамон. Космический корабль «Колумбия» взорвался – как и корабль из рассказа «Безумный Август».

В Терезине Петр изучал латынь, эсперанто [51] , географию, зоологию, социологию, философию и религию. Сохранился 44-страничный конспект книги о буддизме («Брахманизм, или Переселение душ»).

«Наука о любви почивает в этой сокровищнице. Как только человек трижды радостно воскликнет: “Принимаю убежище Будды в Вере, в Законе и в Общине (буддийской)” – он становится буддистом. Закон – это пять заповедей: не завидуй, не кради, живи в чистоте, не лги, не пей одурманивающих напитков. Этому Закону может следовать лишь тот, кто способен подавить свои страсти, освободить от них сердце. Это освобождение и есть любовь. У того, кто любит, есть восемь выгод: он хорошо спит и хорошо пробуждается, не видит страшных снов, люди его любят, все твари земные его любят, боги его охраняют, огонь, яд и меч против него бессильны, никакого имущества у него нет, и потому ему будет легко войти в наивысшее небо. …Всего-то ему нужно восемь вещей: три предмета одежды, пояс, кружка для подаяния, бритва, игла и сито для процеживания воды (чтобы во время питья не убить живую тварь).

51

«В нашей семье был культ эсперанто и его создателя Заменгофа, чей портрет висел на стене». Из интервью с Хавой Пресбургер, сестрой Петра Гинца. Иерусалим, 2003.

Марика Фридманова (6.8.1932—4.10.1944). «Театр марионеток. 13-я комната».

…Непосвященные ошибаются, думая, что буддизм – это учение о переселении душ. Буддизм учит, что энергия, возникшая от душевной и телесной работы некоей субстанции, производит новые душевные и физические явления, даже в том случае, если эта субстанция умерла. Тибетские мистики глубже всех буддистов проникли в суть. Учение философов говорит, что не существует никакого “Я”, это лишь некая субстанция, которая, переходя из одного мира в другой, принимает разные формы и обличья.

…Мистический аскетизм имеет магическую силу. Трактовка смерти.

После того как умирающий издаст последний вздох, его одевают в одежду задом наперед – что было впереди, будет сзади… В деревнях тело по обычаю опускают в большой котел с прилипшей к его стенкам гнилью. …Потом мертвеца вынимают, котел моют, варят в нем суп или чай и этим угощают участников погребального торжества».

Петр подходил к смерти вплотную, заглядывал в ее котел – бездну небытия. Время неумолимо сокращалось.

«Июнь 1944. Работаю в литографском цеху, сделал физическую карту Азии и принялся за карту мира, для проекции.

Изучал: Античность (египтяне, вавилоняне, индийцы, финикийцы, израэлиты, греки, персы и пр.). Географию Аравии, Голландии и Луны.

Нарисовал: овчарню, за ней Верхлабские казармы.

Начертал в голове и на бумаге обзор по зоологии, хожу на вечерние лекции о Рембрандте, алхимиках и пр.».

Последние планы Петра так и остались на бумаге.

Петр Гинц. «Терезин ночью». 1943.

«Терезин, сентябрь 1944 года. Заниматься линотипией, рисунками, стенографией, английским. Обратить внимание на “Ведем”, на общий уровень и при случае блеснуть чем-то стоящим (может, литографией?)…»

Петр Гинц

Воспоминание о Праге

Как же давно над Петржином я видел закат, как целовал уходящую в сумерки Прагу я напоследок, – горючей слезою был взгляд. Как же давно не слышу Влтавы волнистую влагу, — ухо давно не слышит шума родимых вод, Вацлавской площади людное оживленье. Кажется: целую вечность тянулся год — всё норовит исчезнуть и кануть в забвенье. Вы, потайные места в уличной толкотне, в тени скотобоен, в слепых тупиках, мне милых, Как вам живется? Небось не скорбите по мне так, как по вас я скорблю. Год уже целый минул. В жуткой торчу дыре вот уже триста дней, Будто

бы в клетке зверь, и вырваться как, не знаю. Две улицы здесь вместо каменных площадей. Прага, как сказку из камня, тебя вспоминаю. «Ведем». № 2

Гануш Гахенбург (1929–1944)

Гануш Гахенбург писал стихи и пьесы, переводил русских поэтов. Его труды также опубликованы в «Ведеме». О нем известно мало. Единственное воспоминание о нем я вычитала в дневнике Ханы Посельтовой-Ледереровой.

«18.6.1943 …Поздним вечером я увидела на улице мальчика. Потрясающий ребенок! В его огромных темных глазах была неземная мудрость. Он не обратил на меня внимания. Естественно. Мимо него проходило столько чужих людей! Разве всех заметишь? Но, может быть, и скорее всего, это так, ему нельзя было вечером быть на улице. Столько указов и приказов, не знаешь, какому следовать. Но глаза его притягивали как магнит, и я решила к нему подойти. Я задала ему глупый вопрос, куда он идет. Он остановился, взглянул на меня удивленно и сказал, что ищет друга, который ушел без разрешения, и никто не знает, где он. “Сколько ему лет?” – спросила я его. – “Как мне, четырнадцать”. – “Можно я помогу тебе его искать?” – “Пожалуйста, но думаю, нам его не найти. Скорее всего он у мамы, но я не знаю, в каком блоке она живет”. – “А где живет твоя мама?” – “Нет у меня никакой мамы и отца нет” [52] . В этот момент я сказала себе: идиотка, ничего ни у кого не спрашивай, здесь все хуже, чем можно себе представить… Не знаю, но почему-то мне подумалось, что вот и черешня созрела, а у мальчика ничего нет, ни мамы, ни черешни, ни отца. Голова шла кругом, я еле сдержалась, чтобы не обнять его и не расплакаться…

52

На самом деле у Гануша была мама, Элишка Гахенбургова (1904–1944), вместе с ней они были депортированы в Освенцим. Об отце сведений нет.

Феликс Блох. «Очередь за едой». 1943.

Неизвестный автор. «Смерть». 1943–1944.

Звали его Гануш Гахенбург. Тихий-претихий мальчик, за которым простиралось море печали. В свои четырнадцать он уже понял, что такое смирение. И что такое мудрость, купленная тяжелой ценой. Душой он был старше меня, хотя я была старше него на десять лет…

Мы побродили немного, но друга его не нашли. Постепенно мальчик расположился ко мне и спросил: “Хотите послушать стихотворение, которое я написал?” – “Конечно, хочу, тем более твое. Ты давно пишешь стихи?” – “С того времени, как потерял маму и папу и оказался в Терезине”. – “А как называется стихотворение?” – “Терезин”. – “Так читай, а потом перепиши мне на память, ладно?”

Он начал читать:

Терезин

На стенах грязных грязи пятно. Колючая проволока. Окно. 30 тысяч уснувших навеки. Однажды проснутся они и увидят Собственной крови реки. Я был ребенком назад два года, Мечтал о дальних мирах. Теперь я взрослый, узнал невзгоды, Я знаю, что значит страх, Кровавое слово, убитый день. Не рассмешит меня дребедень, Не напугает чучело на огороде. При этом верю – все это сон, Колокол вздрогнет – и окончится он, Проснусь и вернусь я в детство, Оно, как дикая роза в шипах. Ребенок ущербный у матери на руках, — Она его нежит больше детей других. Дни моей юности – что ожидает их? Враг да удавка. Юность страшна. Страшен ее приговор: Вот – зло, вот – добро, а вот твой позор. Там, вдалеке, где детство уснуло сладко На узеньких тропках Стромовского парка, Кто-то смотрит из дома. Но в том окне Одно лишь презренье осталось ко мне. В ту пору, когда сады набирали цвет, Мать подарила мне божий свет, Чтобы я плакал. Я сплю на досках при свете свечном. Но время придет, и увижу в упор, Что был я всего лишь маленьким существом, Таким же крохотным, как этот хор Из тридцати тысяч жизней, Замолкших тут. Однажды воскреснут на милой Стромовке они, Подымут холодные веки, Глянут во все глаза на текущие дни И снова уснут Навеки.