Веселые ребята
Шрифт:
В соседней комнате раздался голос больного священника, который о чем-то попросил, но Орлов не расслышал, о чем именно, и тут же его перебил громкий шепот матери:
— Лежи, я принесу. Не нужно вставать.
— Нет, погоди, — расслышал Орлов, — нет, я встану…
— Ну, тогда давай осторожненько, — попросила мать, — вот так… Опирайся на меня.
Заскрипела кровать, потом послышался звук опрокинутого стула, звякнул стакан, и наконец Катерина Константиновна глубоко вздохнула:
— Ну-у-у, вот и встал… Ну-у-у, молодец! Пойдем вместе… только тихо-о-неч-ко…
— Дай я хоть рубаху застегну, — прерывистым шепотом сказал отец Валентин, — застегни ты мне, а то руки дрожат…
Через секунду они вместе появились в дверях, как раз когда свет, идущий с неба, из лунного, голубоватого и мерцающего, превратился в радостный, розовый свет утра, словно бы нарочно для того, чтобы Орлов сквозь неплотно прикрытые веки смог разглядеть, как Катерина Константиновна бережно поддерживает
— Мама, не зажигай, — сказала Катерина Константиновна, когда бабушка Лежнева, приподняв с подушки седую свою голову, хотела было зажечь ночник. — Мы так…
— Прошу прощения, — пробормотал отец Валентин и вздохнул со свистом, — побеспокоил вас…
У матери молодого Орлова — сколько он помнил ее — никогда не было такого лица: сосредоточенного и словно бы полностью принадлежащего не ей самой, не ее мыслям, душе, желаниям и заботам, а другому человеку, вот этому самому чужому «мужику», который, опираясь на нее всей тяжестью иссохшего тела, всем шелестом истончившихся своих костей, осторожно переставляет ноги в орловских тапочках, чтобы добрести до уборной, находящейся в самом конце их длинного коридора. Геннадий Орлов вскочил, быстро оделся и, не дождавшись, пока Катерина Константиновна с отцом Валентином вернутся, выскочил на лестничную площадку и кубарем скатился на улицу.
Он ревновал мать и одновременно чувствовал к ней уважение, может быть, даже больше, чем раньше. Если бы он увидел ее с каким-то сильным, здоровым и красивым человеком, и мать, и этот человек вызвали бы в нем жгучее отвращение. Он не хотел делить свою мать с кем бы то ни было, кроме, может быть, этого умирающего. Этот умирающий не только не отнимал у него мать — Орлов сам удивился тому, что пришло в голову, — он не только не отнимал, но как будто освещал Катерину Константиновну новым, очень сильным светом, внутри которого все то, чему она учила своего сына Геннадия, стало весомым и плотным. Мать любила этого «мужика», но он умирал, стал больным, бледным, беспомощным, у него вылезли волосы, сгорбилась спина, на руках и ногах проступили вздувшиеся голубые вены, запал рот, — но она все-таки любила его и, не побоявшись соседей, не смутившись перед своей матерью, бабушкой Лежневой, и своим сыном, молодым широкоплечим Орловым, привезла отца Валентина к ним ночевать и повела через их комнату и через весь их длинный коридор в уборную, потому что он, может, и не дошел бы туда сам, упал бы, может быть, на пороге!
«Наташка, — вдруг, словно взрослый, как следует поживший на свете человек, сказал себе Геннадий Орлов, — Наташка меня так любить не будет, когда я стариком стану. А Томка?»
Он увидел перед собой бараньи влюбленные глаза Тамары Ильиной и сказал самому себе: «А Томку не люблю я. Так что это неважно».
К сожалению, в эту весну происходило много печальных и неприятных вещей. В семье Чернецких заболела домработница Марь Иванна, обиделась санитарка Зоя Николавна, чувствовала себя замученной и всеми разлюбленной мама Стеллочка и прятался от жизненных тревог глава дома — пышноусый заведующий гинекологическим отделением Леонид Михайлович. В семье молодого Орлова на руках у его светловолосой матери умирал в деревне Братовщине священник отец Валентин Микитин, с которым мать молодого Орлова находилась в непозволительной связи и которого очень сильно любила на протяжении целых четырнадцати лет. Мучилась мигренью Галина Аркадьевна, классная руководительница 8-го класса «А» специальной английской школы номер 23 Ленинского района. Бегала по соседям и занимала трешку до получки огненно-красная от высокого кровяного давления мать Юлии Фейгензон, которой было трудно поднимать на свои и мужние трудовые копейки неожиданно разросшуюся семью, притом что у сына, Левочки, обнаружилась тяжелая диспепсия недоношенного ребенка и нужны были дорогие венгерские лекарства.
Ах, да много, много было всего! Начни, как говорится, перечислять, пальцев не хватит.
Анна Соколова, не дождавшись весточки из далекой Англии и проплакав в подушку целую первую четверть и полторы примерно недели второй, как только пошел снег и заблистали в небе морозные лучистые звезды, познакомилась на катке со стилягой-хулиганом, в первый же вечер пошла к нему домой, выпила вина, потеряла невинность и, несмотря на то что еще 28 сентября управлением культуры города Москвы было издано постановление с рекомендацией запретить проигрывание в городе Москве грампластинок, компакт-кассет, видеороликов и другой продукции, отражающей творчество следующих зарубежных групп: «Секс Пистолз», «Пинк Флойд», «Дюран Дюран» и других, — несмотря на это, Соколова Анна спустя неделю была задержана в не совсем, как говорили, трезвом виде и в компании не совсем тоже трезвых молодых людей, из которых один до отвращения походил на Боба Дилана, тоже зарубежного джазового исполнителя. Задержана она была в тот именно момент, когда расплачивалась за только что приобретенную ею компакт-кассету с записью песен группы «Секс Пистолз» —
Понятно, что ничего хорошего из этой истории не вышло, и Анну Соколову чуть было не выгнали из комсомола.
Елена Аленина тоже не радовала своим поведением и успеваемостью ни семью, ни школу: она была угрюмой, молчаливой, ни с кем не сближалась и Сергею Чугрову, однажды после уроков вздумавшему было объясниться ей в любви, сказала вдруг такое грязное слово, что Сергей Чугров начал обходить ее стороной. У самого Чугрова тоже не все было в жизни так, как хотелось, потому что чужой этот отец, доставшийся ему после Алениной, стал совсем невозможным в своих капризах: он по десять раз гонял маму Сергея Чугрова перемывать тарелку на кухню, требовал, чтобы не только майки его, но даже и сатиновые трусы гладились после стирки горячим утюгом и, что самое неприятное, очень уж начал считать деньги — не только те, которые получал сам за исполняемую им должность старшего бухгалтера завода «Каучук», но и те, которые приносила домой мама Сергея Чугрова, скромная учительница музыки.
Начались также серьезные неприятности у Лапидуса, Куракина, Миши Вартаняна, Карповой Татьяны, Ирины Панкратовой, Аллы Ворониной и даже у маленького, кривоногого сына школьной уборщицы тети Маруси Алексея Сучкова, который в детстве так сильно переболел рахитом, что на всю жизнь остался вот таким кривоногим.
Бедная Марь Иванна, по-прежнему лежащая на чистенькой больничной кровати и радостно наблюдающая солнечную, весенне-летнюю жизнь птиц, ничего, к сожалению, не могла выразить словами, ибо в голове ее, как говорили специалисты, был задет в результате смертельного заболевания важный речевой центр. А ей, между тем, очень нужно было бы поговорить с Наташечкой, рассказать ей свой последний сон, а лучше сказать — видение, потому что Марь Иванна, впавши в болезненное состояние, стала почти провидицей и если и смотрела сейчас какие-то сны, то старалась выбирать такие, которые хоть немножко приоткрывали ей заброшенное Наташечкино существование.
В последнем сне Марь Иванна увидела большую, очень неприятную своей пустотой комнату, в которой не было ни окон, ни дверей. Внутри комнаты, на блестящем ее полу, стояла старинная лодка с обвисшим голубым парусом. Всмотревшись, Марь Иванна с удивлением увидела, что лодка полным-полна каких-то совсем еще грудных, голых деточек с кудрявыми головами.
«Ангелы!» — радостно догадалась Марь Иванна, хотя никаких крыльев у голых деточек не было.
Все они были хорошенькими и чистенькими, но какими-то словно бы огорченными, и многие даже плакали. Марь Иванна внимательно осмотрела каждую кудрявую деточку своими выздоровевшими вдруг глазами, и многие личики показались ей знакомыми. Она не могла вспомнить имен, но то, что когда-то уже этих кудрявых и бескрылых ангелочков встречала, знала точно.
«Куда это вы собрались-то?» — взволнованно поинтересовалась Марь Иванна. «К вам, — ответили ей деточки своими звонкими и певучими голосками, — нас отобрали». — «Куда?» — изумилась Марь Иванна, протягивая к ним натруженные руки, но дотрагиваться не решаясь: слишком уж хрупкими и нежными были их маленькие тела. «К вам, к вам, — плача, повторили ангелы, — нас отобрали…»
Марь Иванна сама чуть не заплакала от жалости и уже достала было носовой платок, чтобы было чем обтереть слезы, как вдруг увидела рядом с лодкой старуху Усачеву, привязавшуюся к ней с самого лета и часто тревожившую ее воображение то тем, то иным образом. Усачева была почему-то в красном, как кровь, длинном платье и длинной, хотя тоже почему-то красной, фате. «Замуж иду, — радостно подмигнула ей Усачева, — гля, дак, какой!» Она указала пальцем куда-то на пол, словно бы в самое днище лодки. Марь Иванна посмотрела по направлению усачевского пальца, но никого живого там не увидела: так, тень метнулась какая-то черная и исчезла. «Ну», — сказала между тем Усачева и наклонилась над лодкой, выбирая, какого маленького птенчика она сейчас выхватит себе из всей этой голенькой кудрявой гущи. Деточки прижались друг к другу и со страхом смотрели на красную невесту Усачеву. Наконец она взяла на руки одного, сразу же громко заплакавшего, мальчика и быстро сунула его куда-то под лодку, потом подула себе на ногти и выхватила еще одного младенца, на сей раз девочку. И девочка исчезла так же, как и мальчик. «Хозяин у ей там», — сообразила Марь Иванна, которой во сне показалось, что и Усачева тоже живет в домработницах у какого-то хозяина, — она ему этих и бросает, махоньких-то. «Ну, теперь, дак, эту вот курочку, и хва», — опять подмигнула ей Усачева и выбрала себе еще одну девочку, чтобы отправить ее туда же, под лодку. Но в девочке, забарахтавшейся на усачевских руках, Марь Иванна с тут же подступившей к горлу тошнотой узнала свою Наташечку. «Не-е-ет! — диким ревом заревела Марь Иванна, бросаясь на Усачеву с поднятыми кулаками. — Ты-ы-ы что-о-о! Пу-у-усти-и-и!» Лодка закачалась на полу, распустила по неожиданному ветру голубой свой парус и под силой этого ветра накренилась в сторону так, что Марь Иванна смогла увидеть под днищем множество маленьких кудрявых и бескрылых детей, которые мертвыми качались на волнах, как убитые рыбки, оборотив к небу белые, глянцевые свои животики.