Ветер в твои паруса
Шрифт:
Я понимаю — романтика, Дон-Кихоты, мушкетеры и все такое прочее — это очень хорошо, это доброе и светлое детство человечества, и тогда, в детстве, можно было себе это позволить. А сейчас нельзя позволять варварски использовать время, варварски в первую очередь использовать человека.
Ко мне сегодня в министерство парень один приходил, ох какой был героический мужик, прямо носом пахал, только бы куда потрудней да подальше. А время подошло — и хватит. Просится обратно. И я его понимаю, потому что он талантливый геолог, потенциальный ученый. Так как же мы можем использовать его по мелочам? И он тоже понял,
«Все верно, — подумала Нина, — только скучно очень».
Когда разговаривать надоело, перешли в гостиную. Верхний свет потушили, ужинали по-европейски, без стола — закуски на подоконнике, вино в корзине. Включили магнитофон. Усталый тенор пел лениво, вполголоса, и Нине показалось, что он просто задремал в розовом полумраке.
— Годы тают, как льдинки в ладонях, — сонно сказал кто-то. — Ох-ох! Грехи наши тяжкие.
Рита вздохнула.
Алексей и два его приятеля читали какие-то стихи, потом один из них рассердился и стал громким шепотом кричать, что это вульгаризация, и все они снова заговорили непонятно.
Нина пошла на кухню выключить чайник.
Вот и все… Была девчонка и сплыла. А Павел?.. Что он сейчас? Как он забавно хвастался сегодня, что умеет жарить шашлык. Как ему не хотелось домой!.. Он испугался, хотя еще ничего не понял. А она поняла. Она знала, что все свои тридцать лет он ехал на этой машине сюда, к ней. Приехал и не догадался. Или догадался немного? Догадался, наверное, потому что был таким откровенно храбрым. И уехал. Совсем уехал. От нее…
А завтра… Нина поняла, что будет сейчас реветь. Громко, навзрыд, в голос, как ревут бабы на похоронах. Будет реветь за все, за свою неудавшуюся жизнь, за сегодняшний день, от которого она уже никогда не отделается, будет реветь от ужаса и страха…
За окном послышался звук автомобильной сирены. Нина, едва не выронив чайник, как была с тряпкой в руке, выскочила за калитку.
А за калиткой был обыкновенный вечер.
Она вернулась на веранду, постояла немного в углу, там, где тикали старые медные часы отца, потом накинула кофту и вышла. Сирень обрызгала ее росой. Калитка долго не открывалась. Под фонарем стояли два больших соседских пса, вышли подышать перед сном.
— Годы тают, как льдинки в ладонях, — сказала она. — Слышите, четвероногие? Это Павел Петрович переезжает сейчас шлагбаум у магазина, торопится, едет ко мне и боится, что поздно. Нет, еще не поздно. И не торопись, я сама дойду до шлагбаума…
10
Она не дошла до шлагбаума, потому что сразу же, выйдя из переулка, увидела в конце улицы машину. Фары беспомощно тыкались в сторону, отыскивая нужный поворот.
Нина вскинула руку прямо у капота. Открыла дверцу. Павел был все в той же рубахе.
— Мог бы запомнить дорогу получше, — сказала она. — Знал ведь, что вернешься.
— Сумасшедшая! Чуть под колеса не угодила… Ты как здесь очутилась?
— Я жду тебя.
— На нас не выпустят собак?
— Тутошние собаки мои друзья.
— Куда мы поедем?
— Не
— Много.
— Тогда прямо…
Они очень долго ехали молча, потому что можно было до бесконечности нести веселый нервный вздор, но оба они понимали, что пора веселого вздора кончилась, и с каждым километром становилось все невозможней говорить что-нибудь просто для разговора.
— Ты мне скажи, когда тебе надо будет вернуться, — сказал Павел уже у самой Москвы.
— Да… Послушай, Павел, ты ведь не был дома?
— Не был.
— А отец?
— Сейчас заедем.
— Это удобно?
— Как ты сказала?
Она рассмеялась.
— Да, ты прав.
Павел притормозил машину.
— Нина… Ты правда знала, что я приеду?
— Я знала это еще днем.
Павел покачал головой:
— Ты сочиняешь.
— Ну и пусть. Зато я знала, что если ты не приедешь, то я сяду в электричку и приеду к тебе сама. Нет, я и этого не знала. Я решила это полчаса назад. Только не надо больше об этом говорить. Знаешь что? Сейчас ты заедешь домой, переоденешься, и мы куда-нибудь пойдем, ладно?
Лифт не работал. Они долго поднимались темными лестницами. Павел отворил дверь и пропустил Нину вперед. В прихожей стоял высокий седой старик и, слегка вытянув шею, к чему-то прислушивался.
— То-то я слышу, топчутся под дверьми, — сказал он вместо приветствия. — У стариков слабеет зрение, а слух делается, как у совы. Вы проходите, голубушка, мы с вами сейчас познакомимся… А что, молодой человек, ты что-нибудь привез или мы будем поить гостью пустым чаем? Нет? Ну хорошо, я сварю кофе, и у нас есть коньяк. Садитесь вот сюда на диван и ждите.
Павел положил на стол завернутый в бумагу сверток и загадочно посмотрел на отца. Тот протер очки, хмыкнул, неторопливо развернул альбом.
— М-да, — сказал он. — Благодарю, Пашенька, это весьма… Ты же знаешь, что в прошлом году у меня прямо из рук увели Делакруа… — Он посмотрел на Нину: — Сейчас мы будем пить кофе, и я покажу вам кое-что любопытное.
— Одну минуту, — сказал Павел. — Я хочу внести ясность. Дело в том, Нина, что папа обязательно должен показать тебе свою последнюю переписку с господином Дебориным-младшим, своих рыб, своего Дега и соседского спаниеля, который иногда выходит на лестничную клетку. Так что давайте, друзья, сразу смотрите все это, у нас мало времени. Мне еще надо, папа, отвезти Нину домой, предварительно накормив ужином. А рестораны скоро закроются.
— Ты иди переоденься, — посоветовал отец. — Мы сами внесем ясность. И когда вы научитесь жить медленней? — Он кивнул в сторону вышедшего сына и посмотрел на Нину с ласковой снисходительностью человека, которого уже не удивишь ничем.
— А кто это… Деборин-младший?
— Деборин? Понятия не имею. Вы, надеюсь, голубчик, слишком хорошо знаете моего сына, чтобы требовать от него точности.
— Мы познакомились только сегодня, — сказала Нина.
— Да? Хм… Тогда я поясню, что он просто все перепутал… Он уже успел сказать вам, что у вас удивительно красивые глаза? Да? Он в этом разбирается… Ах, вы уже были в Третьяковке? Молодцы… Для меня загадка знаете в чем? Ведь он художник, способный художник… Да. И вот — геология. В этом трудно что-нибудь понять.