Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Подошёл начальник шахты, протянул с приветствием руку Скитеву. Тот машинально протянулсвою, продолжая ругаться. Рукопожатие не вызвало у него ни волнения, ни признательности. Он просто не заметил этого рукопожатия. На его лице можно было прочесть: «Что произошло особенного? Я делал обычное, привычное и осточертевшее мне дело! Эмоции здесь совсем ни к чему!»
Через пять дней мы возвратились на свой лагерный пункт.
Из этих пяти дней два ушли на демонтаж и отгрузку лебёдок, на намотку тросов на барабаны. Остальные три дня, выражаясь лагерным жаргоном, «кантовались», что значит — ничего не делали, сидели
Толи не было конвоя, толи шла торговля: а не оставить ли нас на шахте. Но, скорее всего, Скитев дал нам просто отдохнуть.
Говорили, что всегда после большой работы у него люди по несколько дней не работали, иногда такой отдых длился целую неделю.
Меня это сильно заинтересовало. Но сколько я ни пытался вывести Скитева на откровенность — ничего добиться не мог.
— А чёрт их знает, почему задержали, разве они скажут? А чего ты, собственно, добиваешься? Что, плохо сделали, что дали вам пару дней отдохнуть?
В этих фразах Скитев показал ещё одну сторону своего характера. Всё хорошее, что он делал для нас, он не только не афишировал, но как бы сердился, когда это открывалось. Он считал естественным и само собою разумеющимся, что за хорошую работу необходимо отвечать чутким отношением, и в ответ делать всё, что в его силах и возможностях.
Он всеми своими действиями подчёркивал, что он, Скитев, — это не «они». Лагерное начальство, конвой, надзирателей в своих разговорах он всегда называл в третьем лице — «они», а вот он со своими рабочими — это «мы».
Возвратившись в цех, я по-прежнему стал работать в звене по ремонту врубовых машин. Маринкин за это время стал звеньевым не только по существу, что было признано за ним с первых же дней нашей работы, но и по форме, ввиду официального присвоения ему этого звания.
Мне поручили составление дефектных ведомостей, учёт и выписку деталей, переговоры с нормировщиком, закладку и цементирование деталей, изготовление эскизов приспособлений, инструмента.
В цех зашёл начальник кислородного завода. В нём я узнал того человека, который приезжал в Лбезь. Он меня тоже сразу узнал.
— А ведь я мыслил вас использовать для работы в технологическом отделе завода. Как вы смотрите на переход туда? Я ведь по приезде из Абези обнадёжил Эдельмана, сказав, что нашёл специалиста для него.
Буквально через полчаса меня вызвали в технологический отдел. Небольшая продолговатая комната в здании ремонтного завода встретила меня семью столами с чертёжными досками на них, двумя большими шкафами с книгами и сотнями папок с чертежами. У входа направо — стол секретаря отдела, он же ведает всем архивом. Мрачного вида белобрысый пожилой человек выслушал меня, глянул поверх очков и, как мне показалось, не сказал, а буркнул:
— Эдельмана только что вызвал к себе начальник завода Горяивчев. Присядьте у этого стола, он скоро придёт.
И.И. АЛЕКСАНДРОВ
Это и был секретарь-архивариус отдела Иван Иванович Александров. Артиллерийский полковник. В армии служил с детских лет. Воевал в Гражданскую, брал Уфу и Перекоп, воевало басмачами, потом с финнами. От рядового красноармейца до командира артиллерийского полка — таков его путь.
И вот, будучи командиром полка, он начал войну с немцами. Полк его базировался вблизи границы.
Понимая неизбежность полного окружения полка в ближайшие часы, Александров отдал другой приказ — об отступлении.
Потеряв почти всю тягловую силу в результате налёта немецкой авиации в первый же час наступления, полк продолжил отступать, таща всю материальную часть на себе. Ряды его ежеминутно редели от нависших тучей вражеских самолётов, расстреливающих отступавших на бреющем полёте. Многие были убиты и ранены. Тяжело ранен был и командир полка Александров. К концу второго часа отступления полк был окружён немецкими частями. Остатки измученного полка и их раненый командир оказались в немецком плену.
Всю войну Александров провёл в немецких концлагерях. Всё, что было пережито там, трудно описать. Полная обречённость, ожидание неминуемой смерти от голода, вот что несли нашим пленным каждый день и час пребывания в плену.
Сразу же после освобождения нашими войсками Александрова из плена он был арестован «за измену Родине» и получил десять лет.
Уже сам срок говорит о том, что обвинение в измене основывалось лишь на том, что он был в плену. А как он попал в плен, при каких обстоятельствах, следователя, да и судей военного трибунала, не интересовало. Судили по принципу — сумей доказать, что ты не изменник. А как это докажешь?!
Напротив за столом инженер-капитан северного флота Осадчий. Ещё до войны он закончил военно-морскую академию. Сын крупного металлурга Мариупольского завода. На Северном флоте в Мурманске занимал командно-административную должность. Принимал военные транспорты, встречался с американскими и английскими моряками. В конце войны его арестовали, обвинив в «шпионаже в пользу англичан», и военный трибунал приговорил его к десяти годам с последующим поражением в правах ещё на пять лет.
Первые годы заключения отбывал под Москвой, в одном из многочисленных особых конструкторских бюро, работал там под руководством Туполева. Затем, уже в лагере, работал начальником монтажного цеха РМЗ и, наконец, крепко и надолго осел в технологическом отделе.
За соседним с ним столом молодой армянин. Ему не больше двадцати пяти лет. Алоев Саша, как мне его отрекомендовали. На самом деле он — Саак Абрамович Алоев из Ростова-на-Дону. Когда немцы заняли Ростов, он с группой сверстников — товарищей по десятилетке, попал в Германию, а потом в Румынию. Трудно судить, что привело его в Германию — сам ли пошёл или увезли его, как он утверждал, пойди сейчас, установи! После занятия нашими войсками территории Румынии он был арестован и приговорён к пятнадцати годам лагерей «за измену Родине». В 1955-м году он был полностью реабилитирован. Надо думать, что его утверждения о насильственном вывозе его в Германию были совсем недалеки от действительности.