Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)
Шрифт:
…Чаще всего их любовные встречи проходили на даче у Бориса, утром или днём, в основном по понедельникам. Беренда взял манеру ставить Глинского дежурить в центре по воскресеньям, наверное, решил таким образом отвадить подчиненного от «чуждо-музыкальных» соблазнов. Ну а после дежурства Борис был свободен целый день. Вот только Виола-то далеко не всегда была свободна по понедельникам. И не раз, и не два Глинский сидел на пустой даче один…
В состоянии такого внутреннего раздрая, раздвоенности и ощущения не им строящейся жизни Бориса застигло одно очень приятное известие – приказ о присвоении
– Если будешь знать, где и с кем упражняться в языке, да и держать его за зубами, то можешь стать приличным аналитиком. Задатки у тебя есть.
От этого «комплимента» Борис чуть было горько не рассмеялся – он совсем не мечтал о такой «славной» карьере. Он не хотел стать как все, хотя и менять что-то в жизни было боязно – и вовсе не из-за пресловутой «разницы в напитках», о которой тогда говорил тесть. Беренда всё же намёк на грустную усмешку заметил, посмотрел на старшего лейтенанта внимательно и каким-то другим взглядом. Потом налил себе водки и тихо, для одного только Глинского, сказал на абсолютно не русском – «оксфордском» английском:
– You seem to be into American songs. Well, there’s one that goes like this. Be afraid to lose your bliss. Otherwise, don’t be afraid to be brave.
(Тебе вот песни американские нравятся… В одной из них есть хорошая строчка, что-то типа: «Бойся потерять счастье. В остальном не бойся быть смелым!» – Англ.)
Глинский от неожиданности вздрогнул:
– Это вы к чему, товарищ майор?
– Да так, – пожал плечами Беренда, переходя на русский. – Не понимаю я вас, молодых… Чего вы все к Москве-то так прикипели? Зачем тогда было форму надевать? Я смотрю на вас – вы настоящего дела боитесь ещё больше, чем меня…
– Я не боюсь, – помотал головой Борис. – И к Москве не прикипал. Я давно хотел с вами на эту тему поговорить, только повода не было.
– Ну давай поговорим. Только завтра, на свежую голову…
Однако на следующий день разговор не состоялся. Беренду внезапно вызвали к начальству, а оттуда прямиком отправили в недельную командировку – вроде как кого-то сопровождать.
А пока Пётр Станиславович был в отъезде, резкие перемены в жизни, которые давно уже предощущал Глинский, всё же произошли. Внезапно, как оно обычно и бывает, даже если умом и понимаешь необходимость и закономерность этих перемен.
Всё случилось в понедельник после очередного дежурства Бориса. Утром, ещё не сменившись с наряда, он позвонил Виоле:
– Ты как сегодня, сможешь?
– Постараюсь, – коротко ответила она.
Он перезвонил ей днём, уже с дачи. Виола после небольшой заминки сказала:
– Приеду, если смогу, – и повесила трубку. Борис промаялся несколько часов и позвонил ей снова. Она долго не подходила к телефону, а когда всё же ответила, то говорила очень сухо, словно была не одна:
– Я не знаю… Сегодня вряд ли. Не звони мне больше, ты же не маленький…
Вот так, словно пощёчину Борису отвесила. Интересно, зачем женщины бывают такими жестокими? Почему бывают – понятно, они сами могут десятки,
Глинский долго молча смотрел на телефон, потом пошёл на кухню и закурил. Ему было очень плохо.
Он так и сидел на кухне без света, когда во входной двери вдруг заворочался ключ. Борис вскочил с резко забившимся сердцем, забыв, что Виоле он ключа не давал. Конечно же, это была не она. Это пришла домработница Людмила. У неё был свой ключ, и она пару раз в неделю приходила после отъезда хозяев – прибрать, подмести, навести порядок. Разумеется, Борис встречал её и раньше. И даже машинально посматривал на неё мужским взглядом, особенно когда Людмила неспешно поднималась на второй этаж по вертикально крутой лестнице. Там было на что посмотреть…
Она приехала в Москву из Тарусы поступать в институт. В первый год не поступила, на второй – поступила на вечернее отделение. Кто-то из соседей-дачников порекомендовал её Глинским, и Надежда Михайловна пригласила девушку, так сказать, на испытание. Его она прошла легко, поскольку была работящей, неприхотливой и не очень разговорчивой. Прибиралась она всегда очень тщательно, работала быстро и в дела хозяев не вмешивалась. Вплоть до того вечера, когда застала Бориса одного на тёмной даче. Несмотря на довольно юный возраст, Людмила как-то очень быстро и очень по-женски поняла внутреннее состояние Глинского. Она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
– Вам плохо? Я могу помочь?
Борис, уже выпивший, усмехнулся:
– Водки выпьешь со мной?
Людмила покачала русой головой:
– Я не пью. Совсем. Хотите, я просто рядышком посижу?
Глинский пожал плечами и закурил очередную сигарету:
– Ну… посиди…
Людмила послушно пристроилась рядом с ним на старом диванчике.
– Вы не бойтесь. Я болтать не буду. Я же вижу, что вам не до разговоров.
– Ишь ты, какая понятливая… У вас в Тарусе все такие?
Людмила вздохнула и добавила с каким-то философским подтекстом:
– У нас в Тарусе даже воздух не такой, как в Москве. А люди – они разные. Всякие встречаются. И понятливые тоже.
Глинский снова саркастически усмехнулся:
– Ну и что же ты понимаешь?
Девушка поправила свои длинные, не очень ухоженные волосы и ответила после короткой паузы:
– Маетесь вы, Борис. Тошно вам.
– А почему тошно, тоже понимаешь?
– Что ж тут понимать-то… С женой у вас не очень ладится… И с другой женщиной тоже.
Глинский аж подскочил:
– А ты откуда знаешь? Ну, про другую…
Людмила улыбнулась:
– Так я же прибираюсь тут. Жена у вас блондинка, а… другая ваша женщина – брюнетка. Длинные тёмные волосы. Откуда ещё им взяться.
Борис обескураженно поскрёб в затылке:
– Ну ты прям… Эркюль Пуаро… точнее – мисс Марпл. Чудеса дедукции. И что же ты хочешь за сохранение тайны?
Девушка вздохнула и отвернулась, покачав головой:
– Ничего мне не надо. Чужие тайны невыгодно раскрывать. Себе дороже.