Вожделенное отечество
Шрифт:
Из темноты возник причал, высвеченный гирляндами ламп. Я прошёл по пружинистым сходням и ступил на песок, плоский и влажный, прибитый волнами, перенявший у них свой рельеф, и направился к городу, маячившему у большой воды.
Плыли по сторонам булыжной улицы двухэтажные дома-корабли, загадочные деревянные лестницы со скрипучими перилами. Портреты родных в освещённых тех, кто далеко или умер, — как надежда на окнах — встречу.
В окна смотрели ветви берёз с гроздьями меченных осенью листьев. Словно облитый глазурью, голубел неземным сиянием — лунным ли? звёздным? или отблесками фонарей? — гигантский двуглавый собор.
У калитки виднелся женский силуэт.
В проёме Марина?
Её призрак, дух её мятущийся, истончённая её душа мнились мне на улицах Елабуги как зримая реальность, как то единственное, чем отмечен город, как его духовная печать, как прощальный поцелуй на лбу.
И над всем этим стоял горьковато-сладкий запах дыма, левкоев и прелой листвы.
РУССКОЕ ПОЛЕ
— Что же вы посевы так запустили? — спросил председатель соседнего колхоза, проезжая со мной по унылым нивам. — Сечь вас надо!
— Надо бы посечь, — крестьянка охотно согласилась
ПИСАТЕЛЬ
— He самый плохой писатель с тобой разговаривает — член правления, — сказал маленький пьяный косоглазый Ольгерд Кучумов.
— Да я верю, — сказал Конюшин, а потом, когда тот отошёл, добавил сквозь зубы:— нацмен, б...
Конюший был наш бич. Родом из-под Курска, он приходился заму главного земляком и то и дело появлялся в начальственном кабинете, после чего оттуда поступала отвергнутая нами накануне рукопись с благодушным росчерком: "Срочно в номер". Делать нечего, приходилось переписывать заново очередной графоманский шедевр Константина Николаевича, который гранками и полосами нимало не интересовался, а приходил сразу за гонораром. Его особенно возмущала необходимость давать ссылки и проверять факты и цитаты. Ссылок у Конюшина отродясь не бывало, а цитаты и факты он безбожно перевирал. Во всем видел происки евреев, особенно в деятельности бюро проверки, которым заведовала злая, как саранча, девица Заменгоф.
Конюшин рассказывал о своей дружбе с Шукшиным, как они ночью шли по улице Горького босиком и пели песню, как к ним пристал милиционер, и они, обругав его матом, бежали километров пять, пока тот, в сапогах, не отстал. Он это называл — ответить по-русски.
— Ну, как дела? — спросил меня Конюшин.
— Ничего. В командировку вот собираюсь.
— Далёко?
— В Пензу, на родину Замойского.
— А, это хорошо, надо, надо крестьянских писателей подымать. А то вишь как теперь, топчи, говорят, русскую культуру, дави её, понимаешь, души, под корень режь. Нет, брат, шалишь!
— Картер скотина, — сказал Конюшин глухо, поглядев по сторонам.- У нас, говорит, особые отношения с Израилем. Видал, какой гусь, а? Особые у него отношения! — И добавил на ухо: — Да, а ты не слышал, кого американцы на Луне встретили? Ну! Николая Угодника, Божью Матерь, ангелов! Точно тебе говорю — по радио передавали. И все, как вернулись на Землю, в монастырь подались. Вот ведь какая штука, брат! Ну пока, я пошёл, — пожал мне руку и, подхватив свой клеёнчатый портфельчик, двинулся к выходу.
ЗЯБЬ
Чем страшны колхозные крестьяне? Тем, что они — неверующие. Земледелец, не
Трактористка с рублеными фразами. Она говорила лозунгами из районной газеты, словно не было у неё живой души, словно заводная машина сидела передо мной, увешанная орденами. В сенцах, в красном углу, помещался вышитый крестиком по льняному полотну портрет Ленина в киоте с петухами. А в сельсовете мы с местной властью пили самогон, закусывая его нежной, как пастила, поросячьей печенью и солёными огурцами. Пройти к дому трактористки было не просто. Дали мне в качестве транспорта кирзовые сапоги. Контрастом был её захмелевший муж-скотник, выражавшийся хотя и матерно, но вполне гуманитарно. Серебристо сияли иконы в доме матери партработника Ивана Спиридоновича, приставленного ко мне.
ТАЙНА СТАРОЙ КРЕПОСТИ
Владимир Беляев написал "Тайну старой крепости". Он был рыхлый, рябой, с лицом, осыпающимся, как мешок крахмала, покрытым цветными пятнами. Публике в зале он рассказывал, как его в Ленинграде, в блокаду подобрал матрос — увидел билет Союза писателей: "Да это же автор "Старой крепости"!" — и поэтому спас — вместе с товарищами отнёс в близстоящий роддом (правда ли это, не знаю; Беляев цитировал выданную ему там справку: "Роженица Беляев В.П...."), а пограничникам — как он конвоировал бендеровку, решившую отдаться ему напоследок, и ещё — как ловили врага, спрятанного в ящике с дипломатической почтой: тыкали потихоньку ножичками, покуда он не заорал.
Бендеровке за откровенные показания обещали жизнь, как и её любовнику. Всех вместе потом расстреляли.
Она была необыкновенно красивой. Не стесняясь, села оправляться перед Беляевым — ей было все равно.
"МЕТРОПОЛЬ"
Обеспокоенный слухами главный редактор велел мне срочно раздобыть и дать в номер любую информацию о новостях писателей столицы.
Шмелём гуднул красивый бархатистый гудок.
Выслушав меня, партийно-литературный начальник Кобенко по-чёрному, по-окопному выругался матом и сказал:
— Мне бы, б..., его заботы!
Мне косвенно донесли, что в Московской писательской организации идёт скандал из-за каких-то политических дел и все с ума сходят.
(Вышел полуподпольный сборник "Метрополь".)
События для прессы срочно придумали — совещание литераторов-орденоносцев и что-то ещё.
Видрашку потом говорил Марку Соболю:
— На фоне этих засранцев из "Метрополя" мы выглядели как выполнившие правительственное задание.
И все мы понимали, что все эти заседания — понтяра, чтобы заткнуть "Метрополь".
— А кто вручал?
— Сам Брежнев.
— Когда мне дадут, мокнем.
— Теперь уж скоро.
И "Знак почёта" сановного поэта — моего земляка — был, конечно, пустой жестянкой, вроде собачьего номерка.
РАЗДОЛЬЕ
— Хорошие вещи не печатают, — пожаловался Дмитрий Жуков.
— А вы пишите плохие, — посоветовал я ему.
(Участие в любом движении даёт человеку энтузиазм. Причём какое именно это движение — совершенно не важно.)