Возмутитель спокойствия Монк Истмен

Четко вырисовываясь на фоне светлых стен или высокого неба, два «компадрито» [1] , облаченные в строгую черную одежду, вытанцовывают на высоких каблуках опаснейший танец, танец равных клинков, пока у одного из них не падает из-за уха гвоздика, ибо в грудь ему вонзается нож, и смерть, опрокинув его, завершает этот танец без музыки. Другой смиренно поправляет свою шляпу и посвящает свою старость рассказам об этой дуэли, чистой и честной. Такова полная и точная история нашего лиходейства. История преступности Нью- Йорка более беспорядочна и менее изящна.

История нью-йоркских банд (изданная

в 1928-м Гербертом Эшбери роскошной книгой на четырехстах страницах форматом иноктаво) воспроизводит сумбур и жестокость варварских космогоний, особенно их диковинную несуразность: здесь и подвалы старых Пивоварен, ставших ночлежками для негров; и рахитичный трехэтажный Нью-Йорк, и такие преступные банды, как «Болотные ангелы» («Swamp Angels») или «Парни рассвета» («Daybreak Boys»), вербовавшие малолетних грабителей Десяти-одиннадцати лет; или наглые одиночки-верзилы — «Головорезы-чучелища» («Plug Uglies»), вызывавшие искренний смех ближних своей высокой мохнатой шляпой и широкой полурасстегнутой рубахой, раздуваемой пригородным ветром, — но с дубиной в правой руке и Длинным пистолетом в левой; или такие шайки громил, как «Мертвые кролики» («Dead Rabbits»), которые затевали драки, размахивая вместо знамени дохлым кроликом на палке; такие люди, как Джонни Долан Денди, известный своим напомаженным чубом, тростью с изысканным набалдашником и медным острым наперстком, который он надевал на большой палец, дабы выкалывать глаза противнику; как Кит Бернс, способный за один раз откусить голову живой крысе; как Слепец Данни Лайонс, светловолосый юноша с огромными мертвыми глазами, сутенер, живший поочередно с тремя проститутками, радостно опекавшими его; тут и целые улицы домов с красными фонарями, управлявшихся семью сестрами [2] из Новой Англии, которые отдавали рождественскую выручку на благотворительные цели; тут и сражения голодных крыс и собак; и китайские картежные заведения; и женщины, подобные многократной вдове по прозвищу Рыжая Нора, любимой и почитаемой всеми сменявшими друг друга главами банды «Gophers» [3] ; и женщины вроде Голубки Лиззи, которая надела траур по случаю казни Данни Лайонса и погибла от руки Кроткой Мэгги, которая жаждала утвердить свое право на истинную любовь уже мертвого слепца; и такой содом, как в страшную неделю 1863-го, когда подожгли сто зданий и едва не захватили весь город; уличные бои, когда человек тонет, как в море, ибо упавшего топчут до смерти; конокрады и отравители лошадей, вроде Джоски Ниггера, — все это вплетается в хаотическую историю нью-йоркского бандитизма. Но ее самым достославным героем был Эдвард Деланей, он же — Уильям Деланей, он же — Джозеф Мэрвин, он же — Джозеф Моррис, он же — Монк Истмен, предводитель тысячи двухсот человек.

Эта лестница псевдонимов (утомляющих, как маски на лицах, когда толком не знаешь, кто есть кто) не приводит к его подлинному имени, если мы и осмелимся представить, будто нечто подобное вообще существует. Факт тот, что в Регистре актов гражданского состояния Уильямсбурга (Бруклин) есть запись: Эдуард Остерман; фамилия позже переделалась на американский лад — Истмен. Странное дело, этот грозный злодей был евреем. Он был сыном хозяина ресторана из тех, где кормят «кошерным» и где мужи с бородами раввинов могут без опаски есть обескровленное и трижды чистое мясо теленка, забитого по всем правилам. Девятнадцати лет от роду, в 1892-м, он с помощью отца открыл птичью лавку. Созерцать жизнь животных, наблюдать их скромную храбрость и поразительную наивность было его страстью до конца дней. В последующую блестящую пору жизни, когда он небрежно отказывался от черных сигар из роскошных сигаретниц или навещал лучшие дома свиданий в автомобилях, тогда еще бывших редкостью и походивших на побочных сынов гондолы, он открыл второе — фиктивное — дело, собрав воедино сто породистых кошек и более четырехсот голубей, которые, однако, не продавались. Он держал их для собственного удовольствия и любил обходить свой округ с одной мурлыкающей от счастья кошкой на руках и с остальными, бежавшими следом в надежде на такое же счастье.

Был он мужчина монументальный и сокрушительный. Шея короткая, как у быка, грудь твердокаменная, руки мощные и длинные, нос перебитый (лицо, правда украшенное шрамами, менее впечатляет, чем тело), ноги кривые, как у всадника или у моряка; незабываемы и его плечи. Он мог пренебречь рубашкой или пиджаком, но только не маленькой круглой шляпой на своей циклопической голове. Нынешний гангстер из кинофильмов внешне скопирован именно с него, а не с рыхлого и безликого Капоне. Говорят, Вольхейма снимают в Голливуде лишь потому, что он сильно смахивает на злосчастного Монка… Последний же обходил свою тайную империю с сизым голубем на плече, равно как бык с синицей на загривке.

В 1894 м город Нью-Йорк изобиловал танцевальными заведениями. Истмен служил в одном из них вышибалой. Легенда гласит, что

импресарио не хотел его брать, но Монк показал свою силу, повергнув с грохотом наземь обоих гигантов, занимавших желанное место. На этом месте он и пребывал, один, до 1899-го, нагоняя страх на людей.

Успокоив очередного скандалиста, он делал ножом зарубку на громадной дубине. Однажды ночью его внимание привлекла чья-то блестящая лысина, склоненная над банкой пива, и он обрушил на нее мощнейший удар. «Мне не хватало одной зарубки до полных пятидесяти!»— пояснил он позже.

С 1899-го Истмен пользовался не только известностью. Он стал каудильо, который дирижировал выборами в одном важном районе и облагал крупной данью дома с красным фонарем, лавки, уличных женщин и воров своего грязного феода. Комитеты по выборам пользовались его услугами для преступных дел, частные лица тоже. Вот его цены: 15 долларов за оторванное ухо, 19 — за перебитую ногу, 25 — за пулю в колено, 25 — за нож в спину, 100 — за всю акцию в целом. Порой, дабы не утратить навыки, Истмен сам выполнял поручение.

Один пограничный вопрос (дело тонкое и нервирующее, подобное тем, что подчиняются международному праву) столкнул его с Полом Келли, известным главарем другой банды. Выстрелы и стычки дозоров определили границу. Истмен однажды утром ее пересек, и на него набросились пятеро. Своими могучими обезьяньими лапами и дубиной он сокрушил троих, но ему пустили две пули в живот и оставили, думая, что он мертв. Истмен зажал две горячие раны большим и указательным пальцами и, шатаясь, как пьяный, добрел до больницы. Жизнь, горячка и смерть оспаривали его не одну неделю, но его язык никого не выдал. Когда он поправился, война, понятно, продолжалась и бурные перестрелки не утихали до девятнадцатого августа девятьсот третьего года.

Сотня героев, внешне очень похожих на фотографиях, которые со временем исчезнут из картотек; сотня героев, пропитанных спиртом и табачным дымом; сотня героев в соломенных шляпах с цветными лентами, сотня героев, страдающих — кто более, кто менее — дурными болезнями, кариесом, заболеваниями легких и почек; сотня героев, таких же невидных или блестящих, как герои Трои или Хунина, затеяла эту мерзкую баталию под сенью аркады «Elevated'a». Поводом стали поборы, которым бандиты Келли подвергли хозяина игорного дома, друга и кума Монка Истмена. Один из бандитов был тут же убит, а непременная перестрелка вылилась в настоящее сражение с великим множеством револьверов. Из-за прикрытия — из-за высоких колонн — люди с бритыми подбородками молча стреляли, вооруженные кольтами, а к домам жалась испуганная масса наемных экипажей, заполненных рвущимися в бой подкреплениями. Что испытывали участники этой баталии? Во-первых (думаю я), странную уверенность в том, что бессмысленный грохот сотни револьверов уничтожит их во мгновение ока; во-вторых (думаю я), не менее нелепую убежденность в том, что если первый выстрел их не прикончил, то они вечны и неуязвимы. В общем, они сражались с пылом, полагаясь на ночь и оружие. Дважды вмешивалась полиция, и оба раза ее отгоняли. С первым утренним проблеском бой тихо скончался, словно был ослеплен или притушен солнечным спектром. Под тяжелыми сводами учреждения остались семеро умирающих, четыре покойника и один мертвый голубь.

Местные политиканы, на службе у которых состоял Монк Истмен, всегда публично опровергали существование подобных банд или же говорили, что это — лишь увеселительные сообщества. Наглое столкновение в Ривингтоне их сильно встревожило. Оба главаря были вызваны, им было велено заключить перемирие. Келли (прекрасно знавший, что политики более способны покончить с любым полицейским вмешательством, нежели все кольты) тотчас же согласился. Истмен (с высоты своего мощного туловища) жаждал выстрелов, жаждал стычек. Он начал было отказываться, и ему пригрозили тюрьмой. В конечном итоге два именитых злодея отправились на переговоры в бар — сигара во рту, рука на револьвере, вокруг хранительные тучи бандитов. Соглашение было чисто американским: решить спор дракой на ринге. Келли слыл стойким боксером. Поединок состоялся в салуне и выглядел презабавно. Его наблюдали сто сорок зрителей, среди них и молодчики в мятых шляпах, и женщины с хрупкими царственными прическами. Бокс длился около двух часов, противники полностью обессилели. В ту же неделю загрохотали выстрелы. Монк в сотый раз был взят под стражу. Покровители с радостью от него избавились, судья напророчил ему — так и вышло — десять лет заключения.

Когда еще не пришедший в себя от встряски Монк вышел из Синг-Синга, тысяча двести членов его преступной команды рассеялись по свету. Он не смог их собрать воедино, и ему пришлось действовать на свой страх. Восьмого сентября тысяча девятьсот семнадцатого он участвовал в катавасии на большой дороге. Девятого он решил участвовать в другой катавасии и записался в пехотный полк.

Известны некоторые эпизоды его ратной кампании. Известно, что он пылко протестовал против взятия пленных и как-то раз (одним лишь винтовочным прикладом) продемонстрировал никчемность этой традиции. Известно, что ему удалось бежать из военного госпиталя, чтобы вернуться в окопы. Известно, что он отличился в боях под городом Монфоконом. Известно, что позже он высказывал мнение, будто вся эта европейская война — просто забава в сравнении с гульбищами на Бовери.