Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)
Шрифт:
Выбегали на солнцепек муравьи, рыжие и черные, расцветали желтые мать-и-мачехи, летали бабочки — лимонницы и крапивницы. Оживали мухи. Они садились на кончик носа, нахально лезли в уши.
А после Голой Весны закричала кукушка о том, что идет-идет Зеленая Весна.
Собаки видели, как женились барсуки, по-весеннему играли зайцы, токовал глухарь и селезни, ухаживая за утками, шавкали на лужах.
На токах хохотали белые куропатки, а мелкие птицы завивали гнезда.
Охотиться на лесных зверей и птиц,
Мышей Пестрый ловил шутя. С дичью покрупнее приходилось труднее, но Пестрый соображал. Это он, а не Стрелка проследил перелеты тетеревов на ночевку, он предложил охотиться на барсука, он выгнал из норы, щипля за ляжки, крупного лисовина.
Нора стала свободной, они поселились в ней.
Пестрый, обнаружив, что зайцы убегают кругами, вел охоту из засады. Он находил и вспугивал зайца и ложился в кустах. Затаивался.
Стрелка же, долгоногий и легкий на ногу зверь, гнала зайца, лая свежим голосом.
Эхо отзывалось ей. И какой-нибудь охотник, блуждая по лесу просто так, из интереса, прислушивался к звукам гона и ухмылялся. Он думал, что вот, забежала в лес собака-дура и развлекается. А между тем шла серьезная охота. На первом или втором кругу в охоту вступал Пестрый.
Заяц, не подозревавший опасности и скакавший полегоньку, вдруг обнаруживал крупного пса в нескольких шагах Ужасом сжималось его сердце, и начинался смертный пробег, короткий — собаки вдвоем быстро настигали его.
…Пестрый даже научился ловить сорок. Он ложился в весенние травы, около брошенной кости — манил. Лежал мертво.
Но вот белку ему никогда не удавалось схватить. Пестрый приходил в неистовство, когда та дразнила его с ветки.
Он прыгал, лаял, метался. Стрелка на это смотрела с ухмылкой. Она не могла смеяться, лишь вздергивала верхнюю губу. Уши, вечно настороженные, вдруг распускались и опадали. Стрелка валилась на спину, а Пестрый, опомнясь, бежал к ней танцующей пробежкой, мотая головой и хвостом.
И они начинали игру — носились друг за другом, шутливо грызлись. Потом ложились рядом и лежали, широко и блаженно раскрыв пасти.
Дымок вырывался из них — солнечная весна была с северо-восточным морозким ветром.
Но временами Пестрого охватывала тоска по городу. Он уходил на опушку и сидел там, глядя на город, вдыхая его дымы и запахи. Многие видели его. Заговорили о появлении лесных собак. Старший егерь, прослышав, пришел смотреть. Но Пестрый был счастливчиком — пока егерь таился в засаде с малокалиберной винтовкой, Пестрый и Стрелка перебрались в город. Там жили неделю — около столовой, отъедались на будущее.
Ночевали на складе магазина «Промтовары». Сторож не забыл Пестрого, пускал вместе со Стрелкой, говоря:
— Вот, теперь ты семейный человек Пестрый вилял хвостом.
— Это хорошо, правильно, — одобрял сторож. — Ну-ка,
И — угощал…
10
Зеленая Весна пришла с третьей волной прилетающих птиц, с посадкой картофеля и капусты. Потеплело. Теперь можно было натаскивать Гая по куликам — вода в болотах согрелась.
Речная, что и говорить, была еще холодна и мутна, но мелкие и недвижные болота прогрелись. И для дрессировки они удобны — открыты, и видно, правильно ли себя ведет пес.
Иванов горячо взялся за дело и ожидал быстрого результата. Но на болоте Гай переменился. Дома он был мягок, не нахвалишься, а здесь вдруг стал сердитым, хулиганил.
— Так вот почему ты скуластый! — горестно изумлялся Иванов. — Это у тебя дурь выставилась!
На болоте Гай забывал, что стоял всю зиму над миской, над брошенным сахаром и просто так, по приказу. Он причуивал болотных куликов, а чутье у него было свежее и громадное, и кидался ловить их.
Гнался, не слушая окриков, так был горяч. Понять, почему он должен не ловить, а замирать над куликом, Гай не мог. Врожденную стойку ломало страстное желание охотиться для себя.
Но охотиться он должен был для человека.
Опытный Иванов всегда отказывался учить собак-флегматиков. Знал — это спокойно, но из них хороших работников не выходит. Пусть страстная, пусть непослушная собака. С ней тяжело, учить ее трудно, но толк будет. И все же Гай его утомлял.
Иванов знал по опыту: безумная гонка по болоту пройдет, стоит Гаю понять, что ему надлежит делать на болоте. Вот только когда он поймет? И не станет ли за это время привычкой его сумасшедшая гонка за птицами?
С тех пор как прежний натасчик Фанов бросил полевую натаску, Иванова осаждали владельцы молодых легашей. Частью по доброте, частью для приработка, чтобы жена не кричала, что вот-де опять покупает ружье, Иванов соглашался натаскивать.
В июне он набирал пять — десять щенков (привозили и из других городов), а не удавалось отбиться, то и пятнадцать. С этой воющей, лающей, кусающей ватагой он ехал куда-то в дальнюю деревню, на попутном грузовике.
С собой брал куль овсянки, кило витаминов А, В, С, Д, рыбий жир (бутыль) и ящик крепко посоленной трески.
Что он там делал, в деревне, с щенками, неизвестно, но привозил их обратно рабочими собаками, без памяти влюбленными в него. На полевых испытаниях они брали третью степень, а иногда и вторую.
И хозяева вручали ему расчет, благодарили. Секрет же успеха Иванова был прост: он любил собак, не бил их, а те лекарства, которыми успокаивают нервных людей, давал собакам.
И щенки, успокоенные, не отвлекались незнакомой летней обстановкой, а быстренько схватывали азы охотничьей мудрости я начинали работать.