Возвращение домой
Шрифт:
Как же жалок он сейчас в своей беспомощности! А ведь он из тех, кто пришёл к нам с оружием, и про него тоже пела мать. Как хорошо, что не было меня здесь, в посёлке, в тот день… Эти люди…
А так хотелось отдохнуть от них хотя бы здесь. Нет же, от них не избавиться, не спрятаться, как ни старайся. Без толку! Как хорошо, что этот пока так слаб после ранения… слабый и тихий… А то бы давно уже устроил здесь всё по своему усмотрению…
Она отвернулась, переступила порог.
А Джейк смотрел через плечо на закрытую дверь, на дверь, за которой скрылась эта прекрасная незнакомка с ледяными глазами. Смотрел и чувствовал,
Всё с той же улыбкой и странной мечтательностью в глазах, он глянул вверх, по-над крышами домов, на кромку леса и неба, и в этот миг словно окунулся в мир красок, звуков, других запахов.
Будто пелена спала!
Непрерывный шум листвы, птичьи крики, чьё-то пение на гриффитском языке, поскрипывание полуоторванной двери у соседнего сарайчика – всё издавало звуки. Как приятно было слышать их!
А запахи! Какие запахи!!!
Запахи нагретой на солнце зелени и мелкого речного песка перед нижней ступенькой крыльца. Запах преющей земли, приносимый со стороны леса, резковатый и душный с непривычки, но и он не заглушал другие запахи, он сливался с ними в единый букет.
А как приятно пахнумло едой из растворенного окна!
И Джейк почувствовал, что хочет есть. Голод?! Да!! Голод такой, что перед глазами всё поплыло. Такой, будто он не ел уже лет десять – не меньше! Такого острого голода он не испытывал ещё ни разу в жизни. По крайней мере, в той её части, которую он помнил и за которую ручался.
Он будто лишь сейчас очнулся, как после долгого сна, совершенно не оставившего никаких воспоминаний. Проснулся и с удивлением и радостью отмечает, как с каждой секундой оживает его тело, ка оно доказывает всеми этими естественными потребностями своё желание жить.
Как хорошо чувствовать свою молодость, радость оттого, что ещё предстоит сделать и сколько ещё узнать. Эта знакомая любому молодому телу радость!
Он расправил плечи, поднял голову, вдохнул воздух всей грудью, потянулся – и закашлялся. Боль вернулась! Боль, перехватившая дыхание, стиснувшая горло так, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип.
Джейк замер, выжидая, пока уймётся боль, а потом снова принял привычное положение: сгорбленная спина, поникшая голова, и руки, обхватившие колени. И даже прежняя сонливость вернулась, опять потянуло в сон, даже не в сон, а так, – в какую-то ленивую приятную дрёму, когда хорошо греться на солнышке, ни о чём не думать, и только ловить горячие солнечные лучи.
Но ни о чём не думать он уже не мог. Боль оживила какие-то воспоминания, довольно смутные, но, глядя на улицу, на домики вокруг, Джейк отметил скорее ещё механически:
– Это было здесь тогда… Да, здесь! Возле того дома, слева, стоял вездеход. Вон, под тем деревом в тени сидели солдаты, у того крыльца с белыми перильцами согнали перед обыском всех гриффитов.
А нас было двое… Алмаар ещё!.. Как его, кстати?.. Янис? Да, Янис Алмаар. Это имя не забыть… И мы попались с ним к сионийцам! Глупо, конечно, попались… – Джейк вспоминал этот день с самого утра, мелочь за мелочью, каждый эпизод, каждую картинку, –
Вот чёрт! А сам-то я что? Что я здесь делаю?! Они не могли меня так просто отпустить…
Дёрнулся встать, узнать, в чём тут дело, спросить тех, кто знает, тех же гриффитов хотя бы. И сел. Сам вспомнил. Глухие хлопки выстрелов, как сквозь вату. Боль в груди и справа, под рёбрами. Боль, дикая и резкая, как вспышка. И чей-то хладнокровный приказ, эхом отозвавшийся сейчас:
– РАССТРЕЛЯТЬ!!!
Но почему??!! За что?!! За что же?!! Боже, за что?!
Он силился вспомнить ещё что-то, но не мог, как ни старался, только устал.
Он и за обедом думал об этом, может, поэтому никто и не заметил, что это уже совсем другой человек, не тот, к которому все привыкли, не тот, которого гриффиты между собой называли «Кимйрил», что значило в переводе «чужой, пришелец».
Он смотрел в тарелку, за всё время, пока ели, глаз не поднял: сначала думал над тем, что успел вспомнить, потом не решался задать вопрос. Всего один вопрос из тех, что крутились на языке, сидели в голове раскалёнными иглами и требовали ответа. Хотел спросить, но не решался и чувствовал себя стеснённо, скованно и почему-то всё больше боялся, что А-лата может услышать его мысли, почувствовать его неуверенность и поймёт тогда, как он слаб и глуп сейчас, не знающий ничего и ничего не понимающий.
Обедали они в полном молчании, как всегда, и девушка та, дочь А-латы, опять ушла. Она приходила часто, к матери, то поговорить, то принести или унести что-нибудь, и всегда уходила быстро, не задерживалась, точно избегала лишних встреч с чужаком. А Джейк вспоминал её лицо, вспоминал всех тех гриффитов в день обыска. Ведь её же не было среди них! Это он помнил точно. Зрительная память, а особенно память на лица, у него всегда была отличной. И не мог бы он тогда её не заметить среди кучки почти одних стариков и старух.
Только после обеда, когда дочь А-латы унесла грязную посуду, а Джейк проводил девушку взглядом до самого порога, А-лата произнесла с улыбкой:
– Выздоравливаешь! Сам, без моей помощи. А я уже для тебя крестоцвет приготовила. Выводить тебя из твоего сна… А ты сам! Молодец!
Джейк круто повернулся к ней всем телом, глянул, нахмурив брови, так, будто не мог ни слова понять на этой странной разновидности гриффитского. Но он понял и смутился. Да, он и вправду пялился на девушку, как последний дурак.
– ещё вчера ты её совсем не замечал! – и А-лата рассмеялась. – Она красивая, правда? – продолжила с гордостью в голосе и во взгляде, – Даже для нас, для гриффитов, – при этом слове А-лата иронично усмехнулась, и Джейк понял, о чём она подумала: гриффиты не любили, когда их так называли, они к тому же с трудом выговаривали это слово, сочетание двух согласных «ф» им не давалось. Они чаще называли себя своим привычным им именем: «ларимны» – «дети леса».
Джейк вспоминал все эти подробности, связанные с жизнью гриффитов, удивлялся тому, откуда он всё это может знать, а А-лата между тем продолжала: