Возвращение домой
Шрифт:
– Да, А-лата – моя вторая мама, и так её могу только я называть…
И перешагнула порог, ушла, больше ничего не сказав.
«Боже, сколько порядков, сколько условностей! – прошептал со вздохом Джейк, опустив голову на руку. – А я так мало всего этого знаю… Какое гиблое место! Проклятий бы каких на свою голову не вызвать по незнанию… – а потом усмехнулся устало: – Ну и нашёл же ты себе, Янис, родню! Повезло напоследок… А уж мы-то думали тогда…»
Вспомнил ту беспокойную ночь в заброшенной сараюшке на окраине села и вспомнил вдруг остальных ребят, Кордуэлла и Моретти. Первый раз вспомнил за всё время… И его аж подбросило:
Успокоился так же быстро, вспомнив одну из песен А-латы. Да, там она пела, что двое других ушли, ушли за реку, а охотники на них без добычи вернулись.
– Вот так! – повторил для чего-то слова девушки, брошенные перед уходом, и не смог сдержать улыбки.
* * *
– Многие видели, когда тебя уводили, я вот только не сразу поняла, – А-лата чуть вздохнула, не отрываясь от работы. Она сидела за столом так, что свет, бьющий в окно, освещал её руки и рабочее место. Гриффитка плела пояс из красных, жёлтых, зелёных и розовых ниток. Сложный и непонятный узор, на первый взгляд не имеющий элементов полосного орнамента, но всё равно очень красивый.
Джейк сидел рядом, отвлечённым взглядом следил за быстрыми загоревшими пальцами женщины, следил за их работой с какой-то ленивой приятной расслабленностью, когда самому ни говорить, ни шевелиться не хочется. Да и А-лата рассказывала всё уже не в первый раз.
– Не стразу поняла, куда тебя… И это ж надо!.. Они оба такие молодые, да и ты не старше их, – и убивать, – последнее слово она произнесла с таким отвращением и нескрываемым ужасом, что нельзя было не ужаснуться. – Что в мире творится! Правду Кайна говорит, люди страшнее зверей… Даже волки наши не так свирепы. Это ж надо! Себе подобных… И ведь походя, ни страха, ни совести. – А-лата качала головой, вздыхала при каждом слове, бросая изредка в сторону Джейка взгляд, полный сочувствия и в то же время осуждения. Да, он был одним из тех странных существ, что пинками и криками сгоняли их на улице в толпу, выгоняли из домов, ломали мебель и расшвыривали вещи, дающиеся гриффитам с таким трудом.
Конечно, он всё же чем-то отличался от них: не грубил, не приказывал, голоса не повышал, но, может быть, это только последствия тяжёлого ранения так действуют? Ведь Кайна его всё равно опасается, сколько раз уже говорила, что выпроваживать его надо скорее… к своим, в город.
А как его выпроводишь? Слабый совсем. Смотреть страшно. И в чём ещё душа держится? Похудел жутко, кости одни остались да глаза. А глаза красивые, чудные, как сердцевинка у аспазии: тёмно-синие с мягким бархатом. Таких глаз у наших не бывает…
И как люди с такими глазами могут боль другим причинять? Ведь красота какая! Такую красоту беречь надо, а не стрелять в неё с «рогаток» тех страшных… И ведь четыре пули, четыре пули!!
Подумать страшно! Сколько боли, сколько мук!
Как он мучился тогда, как мучился!..
А-лата вспоминала те дни, пока ухаживала за Кийрилом, как тяжело они им обоим дались. Первые дни она совсем от него не отходила, лечила, как могла, больше руками, пока сама не ослабела окончательно. А он, мальчик этот,
Этот-то сам боролся, сам, как и мы!
Да и ранение такое, ни один человек не выжил бы, это точно!
А этот выжил, хоть и человек.
А как бредил потом! И плакал, и кричал, и всё звал кого-то. Многих звал. Сильно же духи потрепали его душу, сильно. Грешен, видать, солдат ведь, а они все опасные существа, все грешные, потому и мучился.
Да, сейчас он после всего не скоро оправится, не скоро сможет в город уйти. Да и пусть живёт пока, пока слабый да беспомощный. Куда он пойдёт? Да и не дойдёт одни через лес-то. Пропадёт, заблудится, устанет…
А Джейк сидел, подперев голову рукой, глядя куда-то немигающими глазами, слушая и не слушая рассказы гриффитки. Она была словоохотлива, эта женщина. Легко с ней. Она могла по несколько раз рассказывать одно и то же, добавляя какие-то новые, упущенные ранее подробности, и рассказывать нескучно. Её не хотелось перебивать, даже зная наперёд, о чём пойдёт речь и чем всё закончится. Само звучание этого приятного мелодичного голоса, этого необычного, но более приятного на слух произношения – всё оно действовало расслабляющее, убаюкивало, как музыка.
Только одно во все рассказах привлекало особенное внимание Джейка: частое упоминание одного и того же имени, Кайна.
Он не знал, кому оно принадлежит: мужчине, женщине, гриффиту или человеку, живому или уже умершему. Он совершенно не представлял того, кто стоял за этим именем. Но зато нутром, кожей ощущал исходящую опасность. Опасность, угрозу и недоброжелательность, направленные против него:
«Кайна говорит, тебя нельзя одного пускать на улицу…»
«Кайна против твоего знакомства с нами…»
«Кайна считает, что и в джунгли тебя нельзя пускать…»
«Кайна торопит насчёт обряда…»
«Кайна хочет… может… требует… настаивает и, наконец, просит…»
И т. д. и т. п.!
И каждый раз! Каждый раз!
Сначала Джейка раздражали эти вечные ссылки на одно и то же имя, потом оно стало его злить. В конце концов он понял, что нажил себе страшного противника, если не сказать – врага. И это при том, что сам он совершенно не был знаком с ним. Даже не знал, в чём его вина, что он делает не так, какие порядки нарушает, вызывая на свою голову столько упрёков и недовольства.
А-лату он спрашивать не решался, стеснялся или стыдился своего любопытства и несообразительности. Но наблюдал, слушал, ловил каждое слово, крошечный намёк в надежде сопоставить факты и выяснить всё-таки, что это за существо.
И ещё, кроме этого, его остальные мысли занимала та девушка-гриффитка, дочь А-латы. Она, как на зло, не показывалась больше на глаза с того самого раза. Избегала намеренно этих встреч или снова уехала в город?
Джейк и про это не спрашивал, хотя А-лата сама вскользь упоминала о дочери, но редко и довольно сухо. Ни имени её не говорила, не хвалила больше и не рассказывала про неё ничего нового.