Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Потеряв надежду развести нас, мама и тетя Ляля попросили Валентину Валерьяновну вмешаться и решительно отговорить меня от замужества. Она пришла к тетке — меня вызвали телефонным звонком.
— С тобой хочет поговорить Валентина Валерьяновна.
Я примчалась в дом напротив. Меня провели в угловую комнату, чтобы, как озабоченно сказала тетя Ляля, никто не мешал. Валентина Валерьяновна уселась в кресло, тетка сразу ушла. Я присела на край кровати, заложила ладони между колен, как школьница.
Поначалу она не знала, с
— Наташа, девочка, я вмешиваюсь не в свое дело…
Девочка хотела брякнуть: «Так и не вмешивайся!» — не решилась, перевела дыхание и села удобнее на кровати. Руки все равно девать было некуда, я снова сунула их между колен, смяла юбку. Наконец Валентина Валерьяновна выдернула нитку из кресла.
— Я не советую тебе выходить замуж за Борю.
— Почему? — быстро спросила я, и стала смотреть, не мигая.
— У него очень скверный характер, Наташа, ты не будешь с ним счастлива.
Я чуть не расхохоталась в ответ. У моего Бори? Скверный характер? Мне вдруг стали ненавистны ее прилизанные волосы и постное лицо.
— Да, да, — подтвердила она. — Ты неопытна, ты не разбираешься в людях. Была бы ты чуть постарше… Но в шестнадцать лет ты не сможешь ему противостоять. Он сломает тебя, как былинку. Он с детства у нас такой. Чтобы только под его дудку плясали. Хочешь, я расскажу тебе его жизнь?
— Не надо! — перебила я.
— Мальчиков, кадетов этих несчастных, пристраивали, куда придется, учили, как придется. Какие силы влияли на его душу? А посмотри на него в быту. Он же невыносим.
— Он хороший, — твердила я, — он мне нравится, мы поженимся осенью.
— Ему нужна зрелая, сильная женщина.
— А меня он сломает, как былинку, — усмехнулась я и почувствовала, как хищно раздвинулись мои губы.
— Ты не хочешь понять, — склонила голову Валентина Валерьяновна, — а я желаю тебе добра… Боже, как сделать так, чтобы ты меня услышала!
Она стала как-то по-особому выламывать пальцы, исколотые шитьем. Я смотрела на эти живущие отдельной жизнью руки и думала: «Как же, добра ты мне желаешь! Я — невыгодная партия для твоего брата. Ни ремесла, ни гроша за душой. Вот где собака зарыта! Вот кто настраивает маму и тетю Лялю».
Она говорила, говорила — я не слушала. Сидела пень пнем и смотрела пустыми глазами в упор. Наконец она поняла.
— Что ж, я считала своим долгом предупредить. Охота ломать шею, ломай. Да потом, чур, не плачь.
С этими словами она решительно поднялась и вышла с независимым видом. До меня донесся теткин шепот:
— Ну, что, что?
— Как глухому обедня, — громко ответила Валентина Валерьяновна.
Я посидела немного среди привычного легкого теткиного беспорядка. Возле меня на кровати лежала недочитанная книга, возвышалась на стуле стопка выглаженного, но не спрятанного в комод белья. Бабушка вечно сердилась за такие вещи,
— Нельзя класть жизнь на одну уборку.
И бросала все ради интересного места в книге, а потом хвалила автора, чтобы и мы прочли.
Я вдруг обиделась на нее. Как она могла! Этот никчемный, с двусмысленной подоплекой разговор произошел не где-нибудь — в ее доме!
Прямо по коридору, минуя кухню, где она затаилась, я пробежала, распахнула дверь и ушла не прощаясь. Боря был в отъезде, жаловаться и выговаривать накипевшее было некому. Я заперлась у себя и наревелась всласть. Наревелась, прокралась в ванную, долго умывалась холодной водой, смотрелась в зеркало, не красны ли веки, хорошенько вытерлась, показала всем им и неизвестно кому еще язык и снова прошла к себе. Мама возилась на кухне и делала вид, будто ничего не происходит.
После слез легче думалось. Что Боря плохой, не тот, за кого себя выдает, это даже в голову не приходило. Тревога состояла в другом. Там, дома, Валентина Валерьяновна, теперь уже Боре, наговаривает, накручивает про меня. И наступит черный ненастный день — он откажется от данного слова. Что останется делать мне? Да только и останется — в Сену вниз головой, в зелено-мутную глубину.
Я долго думала, потом прошмыгнула в прихожую. Звонить. Одна Марина могла рассказать, что там творится в доме, какие ведутся речи. На мое счастье, трубку на том конце взяла она, и мы договорились встретиться завтра у входа в метро.
На другой день (это было воскресенье) мы сошлись в назначенный час и решили ехать на Колониальную выставку. Она только что открылась. По дороге Марина забежала в магазин, купила альбом и карандаши. Через час мы были на месте.
Мы бродили среди деревьев, лезли под брызги фонтанов, Марина сосредоточенно разглядывала Анхорский храм, еще одно чудо света, перенесенное по мановению волшебной палочки в Париж. И хотя это был всего лишь макет в натуральную величину, он казался настоящим, словно высеченный из цельной скалы, весь покрытый резьбой, увенчанный ребристым куполом. На каждый его уступ поставлены были гордо настороженные громадные кошки с курносыми мордами и вздернутыми хвостами. И было в этом величественном строении что-то изысканно чуждое, непостижимое для европейского глаза.
Марина не стала его рисовать. Мы пошли дальше, сели на скамью перед небольшим строением с острыми башенками и задорно торчащими в небо крылышками деревянных перекрытий. Марина открыла альбом.
Я смотрела, как ловко бегает по бумаге остро заточенный карандаш, как постепенно из сумятицы линий проступает невысокий, приземистый этот дворец. Хотелось войти в него, как в сказку, и начать новую жизнь. И пусть бы всегда трепетали под ветром глянцевые округлые листья неведомых растений, и пусть бы не было никаких интриг, и пусть не надо было бы ждать удобного момента для разговора.