Ворошили голуби помойку,ворошили баки у стены.Находили голуби помногу.Ворковали, жирны и нежны.И я вспомнил город тот сутулый,азиатский город на песке.А в газетах: ОН уже у Тулы.А на рынке: ОН уже в Москве.И восстали вновь сороковые.Те года святые не предам.Мы тогда сбегались по Россиик пассажирским редким поездам…Вот стоим, худы, бритоголовы,в довоенных
продранных портках.И шапчонки сдавлены в голодных,грязноватых наших кулаках.
* * *
Реки тихие, дали пустыеда лесов неизбывная рать.Нагляжусь, надышусь на Россиюи поеду в Москву умирать.Там, в столице, живу ли? дышу ли?Тьма на сердце — таи не таи…Арзамасы, Касимовы, Шуи…Золотые, родные мои.Привязался я к средней России,где на сирых полях вороньё,где просторы гудят ветровые,где грустят деревеньки еёмолчаливые, тёмно-кривые,так похожи на наше житьё.Для чего мне сюда так стремиться?Разве жизнь эта так хороша?Лес, да небо, да редкая птица.И душа…
Рабочий посёлок
Снег подтаявший, матовый, позавчерашний.Тёмно-серый посёлок — домов ералаш.И огромная водонапорная башнявместо церкви вдали завершает пейзаж.И ползёт вдоль плетня грузовик с неохотой.Следом розвальни тянутся возле плетня.И поёт радиола французское что-тоиз барака, в закатное марево дня.И цепочка столбов через поле ступает.Токи с треском в провисших бегут проводах.Я стою. Я смотрю. И слеза подступает…Эх, да что ж это я — при моих-то годах!
* * *
Я очнулся в неведомом мире,в блёклой дымке ушедших времён,за Уралом, за Обью — в Сибири,в деревушке, где царствует сон,средь болот, среди хляби зелёной,где ночами вздыхает сова,где корнями, стволами и кронойтыщевёрстно сплелись дерева,где лошадка понурая ходит,лебеда возле церкви растёт…Эта жизнь всё проходит, проходит…Всё никак не пройдёт, не пройдёт…Воздух чист. Небеса не прогоркли.А лесник работящ и небрит.Лишь долблёнку сменил на моторку,глушит рыбу и в уток палит.А поляны цветочные — в волнах,под ногой голубика хрустит,и ромашка — с хороший подсолнух,и осклизлый маслёнок блестит.Небосвод неколеблем и вечен.Цельный мир! И ясна голова.И поёт невидимка-кузнечик,и по грудь золотая трава.
О русской душе
В старинной обжитой Европе,исполненной благородных традиций,не сжигают свои города, если их взял неприятель,как мы сожгли Москву в 1812 году.Не обороняют города до полного самозабвенья,как мы обороняли Ленинград.Наполеон брал целёхоньким Берлин,Гитлер брал целёхоньким Париж…Как это гуманно и как удобно!В старинной обжитой Европе,исполненной благородных традиций,не ездят по таким дорогам, как у нас, —там они считаются непроходимыми…И
столько стихов не читают,столько спиртного не пьют,по родине так не скучают,песен таких не поют…
1982
* * *
Два часа пополудни, а вечер.Мгла. Огни сухогруза видны.Снег, да брызги, да воющий ветер,да размытое око луны.Рядом остров — маяк за дорогой,лысый берег, скупое жильё…Острый нож красоты этой строгойпроникает под сердце моё.Я смотрю: что ж, и это Россия,где полгода полярная тьма.Всё равно — здесь настолько красиво,что от этого сходишь с ума.Я под снегом стою перекрестными придавлен, как будто бедой,этим Севером, диким и честным,беспощадной его красотой.
Похороны Твардовского
Этот день был скуден и не долог.Тусклый свет витал над головой.Я запомнил запах свежих ёлок,монастырь огромный, снеговой.Этот день, наверное, обыдену природы вечной на кругу.Был покойник так и не увиденза толпой, сомкнувшейся в снегу.Но открылось странное явленье(я принять такое не готов):я читал тоску и потрясеньедаже по глазам его врагов.И слеза особенного родамир разъяла — несколько минутзабивали гвозди в крышку гроба.Это был единственный салют.Бухали и вскрикивали доски,отдаваясь в сердце и в мозгу.И, казалось, Александр Твардовскийвсё сопротивлялся молотку.А потом мелькнули, поразилии исчезли в мареве Москвыскорбный профиль совести Россиии седины маленькой вдовы.
Стихи мастера
И. Б
Слова летят, обильны, как листва.Но нет ствола, ветвей, корней предмета.Тут может быть избыток мастерства,но нет тепла и щедрости поэта.И, может, стоит время поберечьи не вникать в повадочку уродца.Сей серый сумрак может и увлечь,но никогда душа не отзовётся.Нет Бога — и не будет ничего.Нет отклика — холодная пустыня.Лишь цепкий ум, да злое мастерство,да едкая бесовская гордыня.
* * *
Я стою и смотрю в эти блёклые дали:три коровы, коза, травяной бережок.Дальше горстка домов. Средь вселенской печалиэто место Господь всё ещё бережёт.Прохожу через лес, через поле и речку…Словно стайка гусей, стайка храмов встаёт.А кругом гомонит суматошно-беспечный,нежно окающий полупьяный народ.Мутно смотрит в глаза, голубо или сине.Ворошит огород, где картошке цвести…Сколько раз Бог спасал бедолагу Россию,неужели теперь не сумеет спасти?Но не нужен я им. И глаза их враждебны.Изобьют иль убьют… Я мгновения длю…Всё равно я люблю эти выси и бездны,это поле, и речку, и рощу люблю.Сколько мыслей больных; сколько чувств виноватых!Я, наверно, уеду, но помнить хочуэтот сбор белогрудых церквей гусеватых.Я и сам по-над ними взлетаю… лечу…
Поздравляем нашего нового автора, впервые публикующего стихи в журнале, с 75-летием!
