Всеобщая история

Полибий

25с. Незаслуженная слава Тимея.

Быть может, нас спросят, почему такой писатель, каким мы изобразили Тимея, пользуется у некоторых большим сочувствием и доверием. Причина этого — обилие нападок и хулы в его сочинении на всех других писателей, так что о Тимее судят не по его сочинению и не по его собственным суждениям, но по нападкам на других, а в этом он, как мне кажется, проявляет большую сноровку и выдающуюся способность. Нечто подобное повторилось со Стратоном ⁸⁷естествоиспытателем. И этот последний приводит читателя в восторг всякий раз, когда разбирает чужие мнения и изобличает ошибочность их; напротив, как только высказывает что-либо от себя и излагает собственные соображения, оказывается, по мнению людей сведущих, и поразительно невежественным, и ограниченным. По-моему, с писателями бывает совершенно то же, что наблюдается в жизни каждого из нас: порицать другого за образ жизни легко, но трудно самому остаться безупречным, и можно сказать чуть не наверное, что люди, наиболее склонные к осуждению ближнего, наименее безупречны в собственной жизни.

25d. Ложная ученость Тимея.

Впрочем, помимо сказанного выше Тимею свойственно и нечто другое. Прожил он в Афинах лет пять — десять, перечитал предшествующих историков и потому вообразил себе, что сам располагает всеми средствами для составления истории, — но, как я думаю, ошибся. Между писанием истории и врачеванием есть сходство, состоящее

в том, что и история, и врачевание делятся на три вида с совершенно особыми признаками каждый; соответственно тому различаются и люди, посвящающие себя занятиям историей и врачеванию. Так, врачевание распадается на книжное, диетологическое и третье, хирургическое и фармацевтическое. <...> Книжное врачевание, ведущее начало главным образом из Александрии от врачей, именуемых там герофилистами ⁸⁸и каллимахистами, представляет собою только одну сторону врачевания, но оно облекается в столь хвастливую внешность, так много обещает, что можно подумать, будто кроме этих нет вовсе умелых врачей. Если кого-либо из этих книжников позвать к действительному больному, он окажется столь же неискусным, как и человек, не читавший ни единого медицинского сочинения, и часто случалось, что больные, поддаваясь краснобайству таких врачей и доверяясь им, заболевали опасно, хотя до того только недомогали. На деле врачи эти походят на кормчих, управляющих судном по книге. Горделиво странствуя от города к городу, они краснобайством ⁸⁹собирают около себя толпы слушателей, ставят в весьма трудное и обидное положение людей, на опыте доказавших свои познания: часто обаяние слова действует больше, нежели испытанное на деле знание. Что касается третьего направления, того, которое только и сообщает подлинную пригодность всякому занятию, то оно даже в тех редких случаях, когда встречается, большею частью уступает место вследствие тупости толпы дерзкому краснобайству.

25e. Различные способы приготовления себя к написанию истории.

Точно так же есть три способа заниматься политической историей: один состоит в старательном ознакомлении с историческими сочинениями и в накоплении извлекаемого из них содержания; другой — в обозрении городов, стран, рек, гаваней, вообще достопримечательностей и расстояний на суше и на море; третий — в изучении государственных событий. Историей, как и врачеванием ⁹⁰, занимаются охотно многие, потому что их соблазняет слава прежних историков; но большинство пишущих не руководствуется в своих начинаниях какими-либо честными побуждениями, внося в них только легкомыслие, наглость и бессовестность. Подобно шарлатанам ⁹¹, они гонятся только за внешним успехом, падки до милостей и выгод, лишь бы добыть себе средства к жизни; однако долго распространяться о них не стоит. Иные приступают к занятию историей, по-видимому, серьезно, но ведут себя как врачи-книжники: долго поработав в книгохранилищах и вообще извлекши из книг множество сведений, они и сами стараются уверить себя, что вполне подготовлены к делу, и другие считают их располагающими для этого всем необходимым ⁹². <...> Правда, весьма полезно вникать в предшествующие исторические сочинения, чтобы познакомиться с понятиями древних и представлениями их о некоторых странах, народах, государствах и мероприятиях, чтобы понять также превратности судьбы, раньше испытанные тем или другим государством. Изучение минувших событий во всех подробностях и в их истинном значении может дать руководящие указания относительно будущего. Однако было бы большою наивностью воображать, как Тимей например, будто этого одного знания достаточно для того, чтобы прекрасно описывать и последующие события: это походило бы на то, как если бы кто-либо, осмотрев картины старых живописцев, вообразил и себя самого искусным живописцем и знатоком дела.

25f. Проверка замечаний об истории на примерах.

Сказанное теперь будет гораздо яснее из нижеследующего, из того, например, что встречается у Эфора в нескольких местах его истории. Так, в военном деле он, как мне кажется, имеет некоторое понятие о морских сражениях и совершенно несведущ в сражениях сухопутных. Поэтому если внимательно прочитать его описание морских сражений подле Кипра и Книда, данных полководцами персидского царя саламинцу Эвагоре ⁹³, а также лакедемонянам, то придешь в изумление от дарования и опытности писателя и вынесешь много полезных сведений о подобных предметах. Наоборот, когда Эфор повествует о битвах фиванцев и лакедемонян при Левктрах или о битве тех же противников при Мантинее, в которой кончил жизнь и Эпаминонд, когда при этом читатель остановится со вниманием на подробностях описания, на расположении войск и переменах в построении их во время самих сражений, то Эфор предстанет перед ним совершенно несведущим человеком до смешного и незнакомым с ходом таких сражений. Правда, битва при Левктрах, как простая и требующая от полководца напряжения способностей в одном только направлении, не изобличает невежества историка со всею очевидностью. Мантинейское сражение, напротив, было сложно и запутанно, и потому оказалось выше разумения нашего историка и осталось для него совершенно непонятным. Всякий может убедиться в том, если точно представляя себе тамошнюю местность, измерит описываемые Эфором движения войск. Те же ошибки встречаются у Феопомпа и особенно часты у Тимея, о котором теперь и идет речь. Пока они говорят о подобных предметах в общих выражениях, неведение их незаметно; но лишь только они вздумают излагать и доказывать что-либо со всею обстоятельностью, как тотчас проявляют совершенно те же слабости, что и Эфор ( Сокращение ватиканское).

25g. Необходимость опытного знания для писателя.

...Невозможно описать правильно военные события, если не имеешь никакого понятия о военном деле, равно как не может писать о государственном устройстве человек, сам не участвовавший в государственной жизни и в государственных отношениях. Так как буквоеды ⁹⁴не могут ни о чем писать умело и живо, то сочинения их бесполезны для читателей. Действительно, если изъять из истории то, что может научить нас, то от нее останется ничего не стоящее и совсем бесполезное. Непременно получится то же самое, если кто-нибудь, не имея нужных для того сведений, вздумает подробно описывать города и страны; многое достойное, упоминания будет обойдено молчанием, и наоборот, многие неважные предметы будут описаны широковещательно. Тимею недостает собственных наблюдений, и потому он особенно часто впадает в такого рода ошибки ( Сокращение ватиканское).

25h. Отсутствие этих знаний у Тимея.

...В тридцать четвертой книге Тимей говорит, что он прожил в Афинах непрерывно пятьдесят лет чужестранцем, потому-то и остался, как всем известно, несведущим в военном деле и не осматривал самолично никаких местностей. Поэтому, если Тимей в своей истории касается военного дела или описывает местности, то неоднократно обнаруживает незнание и делает множество ошибок; а в тех случаях, когда приближается к истине, он напоминает живописцев, пишущих свои картины с набитых чучел ⁹⁵. Живость рассказа должна отличать историческое сочинение.И у них иной раз верно передаются внешние очертания, но изображениям недостает

жизненности, они не производят впечатления действительных животных, что в живописи главное. То же самое наблюдается на Тимее и вообще на писателях, владеющих только книжною мудростью. Им недостает наглядности изложения, которая приобретается только собственным опытом писателя. Вот почему не могут вызвать в читателях настоящего воодушевления те историки, которые сами не воспринимали событий в действии. И предшественники наши точно так же требовали от исторических сочинений такой живости изображения, чтобы читатель, когда, например, речь идет о государственных делах, мог невольно воскликнуть, что пишущий посвящен был в государственные дела и был испытан в этой области; когда рассказывается о военных действиях, читателю должно представляться, что пишущий участвовал в походах и сражениях; когда речь идет о частных отношениях, должно испытывать такое чувство, будто пишущий воспитывал детей и жил с женщиной. То же применимо ко всякому разряду предметов. Такое достоинство изложения, наверное, можно встретить у тех только писателей, которые познали жизнь собственным опытом и которые избрали предметом повествования пережитое ими самими. Конечно, трудно принимать личное деятельное участие во всем, но необходимо собственным опытом познакомиться по крайней мере с важнейшими и обыденнейшими областями жизни.

25i. О речах в историческом сочинении.

Что требование наше не есть что-либо невозможное, достаточное подтверждение тому дает Гомер, у которого всякий найдет много примеров требуемой нами живости рассказа. После этого всякий, я полагаю, согласится с тем, что усердные занятия историческими сочинениями составляют только третью часть задачи историка и занимают третьестепенное место. Верность нашего мнения яснее всего доказывается особенностями речей у Тимея, произносимых в народных собраниях, на поле брани и посольствами. В редких только случаях допускается произнести все речи, требуемые обстоятельствами ⁹⁶дела; обыкновенно же краткие речи касаются лишь отдельных обстоятельств события; потом, наше время требует одних речей, прошлое требовало других; одни речи приличествуют этолянам, другие пелопоннесцам, третьи афинянам. Но без всякого повода уклоняться в сторону и нагромождать в речах все, что только можно сказать о данном предмете, как поступает Тимей, изобретатель речей всевозможного содержания, — это противно истине, ребячески глупо и прилично разве школьнику. За это самое свойство и не любят, и не уважают многих писателей. Необходимо, напротив, чтобы каждая речь согласовалась с характером говорящего и с обстоятельствами. Но так как трудно определить ⁹⁷, что и как следует сказать из всего того, что можно бы сказать о предмете, то необходимо долго упражняться и изучить правила составления речей, если мы хотим не отягощать читателя, а быть ему полезным. Хотя и нелегко дать правила для каждого отдельного случая, однако путем опыта и изучения возможно приобрести понятие об этом. Настоящая мысль наша может быть пояснена нижеследующим: если бы историки по рассмотрении обстоятельств дела, побуждений и настроения ораторов, затем по изложении произнесенных в действительности речей пожелали объяснить нам еще и причины успеха или неудачи ораторов, то мы получили бы верное представление о деле и всегда верно оценивали бы каждое положение по его ли собственным признакам или по сходству с прежними. Однако, надо полагать, доискиваться причины гораздо труднее, чем сочинять речи по книжкам. Кроме того, немногим дано говорить кратко, благовременно и находить правила такого рода красноречия; напротив, произносить пространные, бесцельные речи сумеет всякий и каждый.

25k.Чтобы подтвердить настоящее наше суждение о Тимее, мы, как раньше поступили для изобличения его в невежестве и сознательной лживости, приведем несколько отрывков общеизвестных, прославленных его речей. <...> Из людей властных в Сицилии наиболее деятельными после Гелона Старшего мы считаем Гермократа ⁹⁸. Тимолеонта и эпирота Пирра, коим менее всего можно было бы приписать речи, приличные детям и школьникам. Между тем Тимей в двадцать первой книге уверяет, что в то время, когда Эвримедонт ⁹⁹прибыл в Сицилию и поднимал города на войну с Сиракузами, утомленные войною гелияне отрядили посольство к камаринянам для заключения перемирия, и когда те охотно приняли их предложение, обе стороны отправили тогда послов к своим союзникам и увещевали их послать надежных людей в Гелу для переговоров о замирении и об их общих выгодах. С прибытием выборных ¹⁰⁰началось совещание, и Тимей тут же выводит Гермократа с речью такого содержания: Гермократ воздает хвалу жителям Гелы и Камарины, во-первых, за то, что они заключили перемирие между собою; во-вторых, зато, что положили начало переговорам о прекращении войны; в-третьих, они приняли меры к тому, чтобы речь о замирении вели не народные собрания, но избранники народа, хорошо понимающие разницу между войною и миром. Вслед за сим оратор приводит два-три положения, взятые из жизни, и потом находит нужным возбудить внимание слушателей и научить их, в чем состоит разница между войною и миром. Между тем немного раньше Гермократ благодарил гелиян именно за то, что рассуждения о заключении мира происходили не в народном собрании, но в совете людей, прекрасно понимающих превратности войны. Отсюда следует заключить, что Тимей не только не обладал государственным дарованием, он был не в силах даже составить удовлетворительно школьное упражнение. Конечно, всякий полагает, что слушатели требуют доказательств в том только, чего они не знают или чему не верят; напротив, считается совершенно напрасным и наивным изыскивать доказательства относительно предметов, уже слушателям известных. <...> Помимо главной ошибки, состоящей в том, что большая часть речи обращена на предметы, вовсе не требующие объяснения, Тимей влагает в уста Гермократу суждения совершенно невероятные, тому самому Гермократу, который в морской битве при Эгоспотамах находился в войске лакедемонян, а в Сицилии завладел войсками афинян вместе с их вождями. Подобная речь невозможна была бы и в устах заурядного школьника.

26.Так, Гермократ считает нужным напомнить выборным прежде всего о том, что на войне ранним утром будят спящих звуки трубы, а в мирное время пение петуха ¹⁰¹. Затем оратор прибавляет, что Геракл учредил олимпийское состязание с прекращением военных действий на это время ¹⁰², дав тем свидетельство собственного своего характера, того, что он никому из людей по доброй воле не учинял никакой беды, если же с кем воевал и обижал кого, то не иначе как по необходимости и по велению свыше. Вслед за сим оратор замечает, что Гомер выводит Зевса произносящим в гневе на Арея такие слова:

Ты ненавистнейший мне меж богов, населяющих небо,

Распря единая, брань, убийство тебе лишь приятно ⁸* .

Точно также выражается и мудрейший из героев, Нестор:

Тот беззаконен, безроден, скиталец бездомный на свете,

Кто междоусобную брань, человекам ужасную любит ⁹*.

С Гомером соглашается и Еврипид, когда говорит: «Мир, чреватый богатством, наилучший из блаженных богов! Как я тоскую по тебе, когда ты долго не приходишь. Боюсь, как бы старость не одолела меня раньше, чем узреть твой ласковый образ, услышать песни хоров прекрасных и шум пиршеств, украшенных венками».