Вторая осада Трои
Шрифт:
— Ты!.. Ты!.. Ты!.. — Продолжить получилось не сразу — гнев душил остальные слова. — Ты предложил это!..
— Что?! — пискнул Гламуров. — Что предложил?
— Птицу, мать твою… … … … … … соловья!!!
— Трагическое совпадение, — пролепетал Гламуров и чуть более уверенно добавил: — Этот все равно плохой, наши лучше…
Пока Елена с Зазой и гостем спустились вниз, оделись и вышли на галерею, снегопад прекратился, и лишь редкие, заплутавшие в небесах снежинки порхали в стылом воздухе, панически шарахаясь от тепловых пушек и выбирая, куда
Все трое, не сговариваясь, стали всматриваться в ту сторону, откуда доносилось пение, ничего, кроме сплошной белизны, там не обнаружили и…
И тут с другой стороны запел еще один соловей. Нельзя сказать, чтобы лучше, но громче точно.
— Оху…ть! — произнесла Елена, найдя все же более подходящую формулировку. И заодно окончательно опровергнув все домыслы о своем якобы заграничном происхождении. С такой непередаваемой интонацией это мог произнести исключительно наш человек — впитавший ее вместе с молоком матери и густым перегаром отца.
А за пределами поместья теперь настала очередь взбеситься Мотнёву. Протекал его гнев точно так же, как и у Жотова, только уставился он злобно в конце концов на своего консультанта по романтическому и высокому — Нарциссова. Тоже затаившегося за офицерской спиной.
Дальнейший их диалог ничем, кроме пары малосущественных эпитетов, от диалога в стане противника не отличался…
Единственное, что оставалось сделать генералу в такой беспрецедентной по своей глумливой похабности ситуации — это реализовать свое численное преимущество — которое, как он считал, у него есть. И уж потом переходить к следующей фазе боевой операции…
Так на снежной равнине где-то неподалеку от первого соловья вдруг прорезались трели еще одного — по общему счету третьего.
Стоявшие на галерее дружно повернули туда головы — и все! Слов у них больше не было. Даже последнее, сказанное Еленой, казалось уже слабоватым.
Когда же опять разъярившийся Жотов решил дать достойный ответ и уравнять диспозиции — и к трем сладкоголосым певцам подключился четвертый — рядом со вторым, — гость внезапно расхохотался.
Елена и Заза с непониманием на него посмотрели — выглядело это довольно странно.
Гость в ответ лишь махнул рукой: дескать, не обращайте внимания — нервное.
А соловьи все пели и пели — истово, самозабвенно, то радостно, то печально, сначала вразнобой, как бы соревнуясь друг с другом, стараясь пересвистеть и каждый держась наособицу, а затем, постепенно, подчиняясь возникшей гармонии, все больше и созвучнее переплетаясь своими голосами — так, что рокот одного ладно дополнялся пощелкиваниями других, а свист второго, томно затихая, на другой ноте подхватывался третьим, и остальные, немного пригасив звук, изящными фиоритурами расцвечивали его сольную партию, чтобы потом влиться в нее мощным совместным крещендо, угаснуть в диминуэндо, распасться на отдельные негромкие арабески, нащупывая новую общую тему, которую поведет кто-нибудь из них, а другие, подпевая, помогут…
И зачарованная Елена в конце концов застыла, внимая и наслаждаясь, и Заза перестал рыскать глазами вправо и влево в тщетных попытках разглядеть хоть один источник
И снаружи поместья солдаты так заслушались, что забыли про командиров, про воинский долг, про бдительность, — стоят, расслабившись, вольно, как гражданские, со свободными мирными лицами — даром что в форме и при оружии. Да и командиры их — кто не в штабной машине генерала взглядом ест — тоже какими-то другими сделались, совсем не воинственными и как бы выпавшими из субординации. И охрана импровизированных концлагерей куда меньшим волком стала смотреть на вражеских пленных и — ну кто б мог подумать! — начала кивать, здороваться, узнавать однополчан… Хотя пение чудесное из-за стены сюда доносится приглушенно, без особой яркости. Хуже, чем до забытых на деревьях наблюдателей — те, несмотря на вновь отличную видимость, к биноклям не прикасаются, вообще глаза закрыли, чтобы не отвлекаться от чарующих звуков…
А соловьи все поют и поют, да так красиво, так ангельски, словно и не к птицам обращаются, не к людям, не к природе, а непосредственно к небесам: Господи, вот здесь, посмотри, на этой вот самой земле, пусть и холодной сейчас, неприютной, но ведь может же, может быть рай! Ну почему нет, Господи?!.
Кто знает, может, Всевышний в конце концов и услышал бы этот слаженный восхитительный хор, но…
Генералы, почувствовав, что в войсках началось разложение, осознав, что решающий час пробил и медлить больше нельзя, одновременно выскочили из штабных машин и с криком: «Заводи!» — устремились к бронетранспортерам.
Залезли наполовину в башню, придали верхней своей половине, торчащей из люка, бравый вид и скомандовали:
— Подрывай!
С грохотом, мигом заглушившим все, стена в двух местах обрушилась, обнажив сквозные, затянутые лишь дымом, взметнувшимся снегом и кирпичной пылью, проемы.
— В атаку! Вперед!
Грянула музыка, взлетели в небо первые салюты, рассыпавшись наверху огненными шарами и букетами, и две боевые машины с двух сторон въехали сквозь пробитые бреши в поместье!
Это было эффектно!
Во всяком случае, так сюда еще никто не прибывал.
Бэтээры ненадолго притормозили, являя зрителям свое навершие в виде взявших под козырек генеральских бюстов, затем взревели моторами и, лихо рассекая снежную целину, по прямой покатили к замку. Следом за ними с криками «ура!» по колее побежали солдаты.
В этой бравурной кутерьме остались совсем не замеченными четыре белые фигуры, которые восстали из снега обрубленными по плечи или по грудь — в зависимости от толщины покрова — привидениями, продолжая петь. Однако их уже никто не слышал…