Выбор
Шрифт:
— А что ж и не нам? Ты, Федя, хоть и царевич, а поумнее ученых многих.
На лесть царевич поддался, плечи расправил.
— И то! Хоть и не по нраву мне Борькина затея, но Руди-то все хорошо сделает, верю я в него.
— И я в него верю, Федя. Умный он человек. Поди, ты захочешь, чтобы он на твоей свадьбе был?
— Хотел бы я видеть его, да не вернется он ранее осени, а то и зимы. Без него обойтись придется.
— Жалость какая. Ничего, Федя, недолго терпеть осталось, скоро уж…
—
— Как же без меня? Рядом я…
— Мало! Обнимать тебя хочу, целовать, своей назвать!
Устя молчала.
А что тут скажешь?
Да никогда больше!
Никогда, ни за что! Только не второй раз… ненавижу, и ненависть эта дает силы!
Силы жить, держаться, в лучшее верить… не для себя, так для других, для себя Устя на многое не рассчитывала. После того, что она сделать хочет, ее отец проклянет, и семья отвернется, и убить могут. Но — пусть.
Она уже умирала, ТАМ — не страшно. Она будет знать, что у родных и любимых все хорошо, она уйдет с легким сердцем. Надо ради ее цели солгать? Солжет!
— Потерпи, Феденька, недолго ждать осталось.
И совесть ее мучить не будет.
Кто знает, до чего бы договорились Федор и Устинья, но прервал их разговор дикий истошный женский крик. Устинья и думать не стала, взлетела с лавки, помчалась на помощь, Федор за ней кинулся опрометью, только коклюшки звякнули. Укоризненно.
Люди-люди, все-то вы спешите, летите… вам бы остановиться, узор рассмотреть, а вы несетесь…. Э-эх.
Кто увидел бы сейчас боярышню Данилову, так и не признал бы.
Звериным воем на постели выло-исходило существо страшное, язвами с ног до головы покрытое.
Устя в дверь вбежала, ахнула, к ложу кинулась, помстилось ей: вот, сейчас утечет сквозь пальцы ее песком речным еще одна жизнь, на этот раз не холопки, но боярышни.
А разве важно это?
Жизнь — любая бесценна.
Только вот…
Другие это язвы были, не смертельные.
Минуты шли, Марфа выла, скулила, язвы боль немалую причиняли, но умирать не торопилась она.
И Устя выдохнула.
Поняла, когда б Марфу извести хотели, она б во сне и отошла, Верке много не понадобилось.
Адам Козельский влетел вихрем, к боярышне кинулся, как сокол на добычу, только мантия мелькнула.
— Что…?
И сам понял, увидел… не растерялся, склянку из саквояжа выхватил, в ложку накапал — и ту меж зубов Марфе и сунул.
Устя принюхалась.
Запах ей знаком был, смолистый, чуточку горьковатый…
— Опий?
— Он самый. Чистейший! — Адам тихо отозвался, продолжал за Марфой наблюдать. — Обычно я его разбавляю вшестеро, да тут не надобно…
Марфе того и хватило, упала девушка на кровать, голова откинулась назад — и Адам
— Не знаю, что и сказать… боярышня. Царевич… язвы похожи на проказу, но это, безусловно, не она. Кожное заболевание? Но язвы неглубокие, чистые и идут по всему телу, они не нарывают, они попросту открылись, и кажется, единомоментно?
Устя лицо потерла.
Имеет ли она право промолчать сейчас? Ох, не имеет… Марфа и разум потерять может, и что угодно сотворить с собой…
— Что тут происходит?!
Холопов в тереме много, мигом к государю кинулись, с этим-то отбором… да и интерес его к боярышне Даниловой видели. Или ее интерес? Неважно это.
Вместе были, разговоры разговаривали, государь ее до светелки провожал — злым языкам и меньше того надобно, чтобы грязь намолоть.
Федор обернулся, что-то объяснять принялся, Устя на Бориса посмотрела умоляюще. Государь головой качнул.
— В уме ли ты, братец, боярышню сюда привести? А как заразное оно? Бегом! Отведи ее в покои, да прикажи боярыню Пронскую позвать.
Борис недаром царем был, Федор мигом дернулся, Устю под локоть схватил — и чуть ли не волоком потащил из светелки. Устя шла послушно, видела, Борис понял ее. Марфа спит покамест, успеют они еще поговорить.
А Федора она из светелки своей выставила решительно.
— Уж прости, царевич, а только мне и правда, одежду бы переменить, полежать после жути такой лютой…
Федор не возражал.
Ему после вида больших, мясисто-красных язв на девичьем лице… на том, что некогда было красивой девушкой, напиться хотелось. И отказывать он себе не собирался.
Это ему страдания людские нравятся, но не вид чужих уродств.
Напиться надобно… сейчас Михайлу кликнет… и где этот прохвост? Вот ведь, как надобно, так и нет их нигде! Тьфу!
Устинье в любви признавались. А Аксинья сама готова на все была. А только и взгляд мимо, и глаза зеленые холоднее стекла бутылочного, и гримаса на губах…
Не любят ее. Вот и вся правда. Но…
— Мишенька…
Сложенные в умоляющем жесте руки, беспомощный взгляд. Почти стон. Имя изморосью на губах замирает.
— Неужто так не люба я тебе? Устю любишь?
Михайла лицо руками потер, поглядел виновато, а у Аксиньи сердце оборвалось. Она уж и без слов поняла, только верить не хотелось ей.
— Любовь, Аксинья, не выбирает, когда прийти. И к кому — тоже не выберешь.
— Устинья и ты… а она тебя любит?!
Михайла поморщился досадливо.
Вот ведь еще… когда она могла их слышать? И так понятно, вчера… неосторожен он был! Дурак! Нет бы промолчать, вздумалось ему позлорадствовать. Даже не так… после Федора он Усте мог и спасением показаться.