Ясные дали

Андреев Александр Дмитриевич

Зоя Петровская устанавливала в вазу душистые кустики мимозы, покрытые желтым цыплячьим пушком.

— Сердобинский оседлал критику и поскакал галопом, — усмехнулась она.

— Критиковать — приятная должность, — неохотно отозвался Никита; он сидел в глубоком кожаном кресле, покуривал, отдыхая. — А о человеке судите вы не по тем поступкам. Мелковато и, если хотите, враждебно. С таким восприятием человека жить, по-моему, трудно, а в искусстве невозможно. Насколько я знаю, любовь к человеку — первая заповедь искусства.

— В

искусстве он любит только себя, — с презрением бросил Леонтий Широков; большими шагами он мерил кабинет от полки до полки, хмурился. — Если бы жизнь заранее знала, кто ее будет беречь и любить, а кто нет, она многим бы не досталась. — Он приблизился к Сердобинскому вплотную: — Тебе, например. Потому что ты ее оскверняешь.

«Если бы и любовь заранее знала, кто ее будет беречь, а кто нет, она тоже многим бы не досталась. Мне она не досталась бы наверняка…» — подумал я и украдкой взглянул на Нину. Она сидела с Саней Кочевым, возле пианино, строгая и настороженная: то ли внимательно прислушивалась к разговору, то ли ждала еще гостей и боялась не услышать звонка.

— Не годишься ты в распределители жизни, — обиженно ответил Сердобинский Леонтию. — Ты, я знаю, многих бы обделил… И врешь ты про меня. Я люблю жизнь. У меня каждая клеточка дышит жизнью. И люблю жить легко, весело. А посмотришь, иной живет, точно воз везет, — морщится, вздыхает, мучится…

— Иди в оперетту, — сказал Леонтий отрывисто.

— Он ходил, не взяли, — ввернула Зоя Петровская. — Оперетта теперь дело серьезное.

Нина привстала и проговорила, почему-то сильно волнуясь:

— Не люблю слабых, жалких, нерешительных людей, они меня возмущают. Хочется схватить такого и трясти: может быть, оживет, заговорит или уж душа из него вон! Когда я думаю о человеке, передо мной встают герои… Чкалов, например.

Я живо представил летний солнечный день, встречу Чкалова на улице Горького, поцелуй Нины… Ее я впервые увидел тогда…

— Жалость к человеку — это пошлость, атавизм, — быстро откликнулся Сердобинский.

Никита улыбнулся Нине, как улыбаются ребенку, сбил с папиросы пепел в пепельницу, стоявшую на его коленях.

— О жизни-то, о героях судишь по книжечкам, Нина. Вон их сколько! — Он указал папиросой на полки с книгами вдоль стен. — В каждой свой герой, рыцарь. А ведь они все — из простых людей. — Он лукаво ухмыльнулся ей. — Кроме того, простые и слабые существа украшают жизнь — ребенок, например.

Саня Кочевой оторвался от нот, резко повернулся на винтовом стуле и вставил со смущенной улыбкой:

— Когда Маркса спросили, что ему больше всего нравится в мужчине, он ответил: сила, а в женщине — слабость.

— Я не слабая, — поспешно и строго возразила Нина.

— А я, ребята, слабое существо, сознаюсь, — живо согласилась Зоя Петровская. — Я хочу, чтобы меня баловали, угождали, гладили по головке, дарили бы конфеты…

— Зато

хороших людей, Нина, больше, чем плохих, — прибавил Никита уверенно. — Это я точно знаю.

Сердобинский тут же подхватил:

— Я где-то вычитал, что если человек в апреле ходит в калошах и по теневой стороне, то он обязательно подлец. Поэтому я вообще не ношу калош.

— Это злая ирония Леонида Андреева, — осведомленно пояснила Алла Хороводова; по приставной лесенке она забралась к верхним полкам, доставала книги, листала их, с жадностью впиваясь в строчки, вздыхала с сокрушением: — Счастливая Нина — столько книг! Столько интересного, необходимого, а я ничего этого не знаю. Ничего не видела. Дальше Вышнего Волочка не выезжала. А хотелось бы побывать в Англии или в Египте. Походить там среди пирамид, сфинксов, гробниц фараонов, по берегам Нила — ощутить веяние веков! — Она сидела на лесенке, подобно странной темной птице, и с фанатическим упорством повторяла свою навязчивую мысль; во взгляде ее выпуклых, несколько близоруких глаз светилось что-то одержимое. — Я обязательно должна побывать в Египте.

Сердобинский захохотал:

— А ты завтра попроси директора, пускай он пошлет тебя туда на недельку.

— Дурак! — каркнула Алла и повернулась к полкам. Я вполголоса спросил Широкова:

— Как попал сюда Сердобинский? Приглашен?

— Он вежливый и воспитанный. Пришел поздравить и незаметно остался. Гости, разговоры, угощения, да еще у замнаркома! Разве он упустит такую оказию?

Я подсел к Сане с надеждой заговорить с Ниной. Но в прихожей послышались звонки, и она заторопилась открыть дверь. Я уныло и с сожалением отметил, обращаясь к Сане за сочувствием:

— Не хочет.

— Что? — не понял он.

— Разговаривать со мной не хочет.

— Правильно делает, — ответил он с беспощадной прямотой. — Нина не из тех девушек, которые пойдут к тебе, только помани пальцем и улыбнись. Откуда она знает, что завтра ты не побежишь к Тайнинской…

Странным образом явились Максим Фролов и Мамакин: Максим привел Мамакина на поводу, у того на лице была надета ослиная маска с вытянутой мордой, на спину навьючена громадная картонная коробка. Мы окружили пришедших, даже Хороводова спустилась с лестницы. Сердобинский оглушительно захохотал:

— Вот правильно: ко всем твоим способностям, Мамакин, не хватало только длинных ушей!

Фролов вынул из коробки большой пакет и передал Нине. Она разворачивала его минут десять, набросала на пол к своим ногам ворох старых газет, оберточной бумаги, и только в самой середине обнаружился маленький, с палец, Мефистофель.

— Это портрет Максима Фролова, — определил Мамакин, снимая с себя маску.

Стало шумно и весело.

Никита наблюдал за окружающими с любопытством и снисходительной усмешкой: как далеки они от реальной, будничной, трудовой жизни…