Ясные дали
Шрифт:
Нина подобрала бумаги, унесла и вскоре позвала нас к столу.
Мне хотелось сесть рядом с Ниной. Но вместо нее по одну сторону от меня оказалась Алла Хороводова, а по другую — полная, курносая женщина; гладкая с пробором прическа негустых русых волос делала ее лицо еще более скуластым, и только глаза, васильково-синие, в длинных ресницах, излучали из глубины души теплый, матерински-нежный свет, придавая облику ее обаяние, доброту и привлекательность; звали ее Валентиной Павловной. Без жеманства, по-мужски привычно закурив
— Спасибо, я не курю, — вздохнул я, бросая незаметный взгляд на Нину.
— И не пьете?
— Немножко.
Нина сидела на другом конце стола между Сергеем Петровичем и Саней Кочевым. На меня она по-прежнему не смотрела. Сергей Петрович приподнял бокал:
— Выпьем за Нину, мою крестницу. Она родилась на Украине в походной военной палатке. Говорят, в это время горнист трубил атаку — полк пошел в наступление! Будь умницей, Нина, талантливой и еще более красивой. Желаю тебе большого будущего. — Он поцеловал ее в висок; она застеснялась и опустила голову.
Водку я выпил впервые. Она опалила все внутри, приятный жар хлынул к голове. Я сразу опьянел, неприятные раздумья, мучившие меня, исчезли, стало вдруг свободно и беспечно. Казалось, что люди за столом, жестикулируя, смеясь и восклицая, движутся куда-то, перемещаются, кружатся, точно в хороводе, и сам я как будто кружусь вместе с ними.
Я силился понять, о чем говорили вокруг меня, но разговор дробился, ухо улавливало лишь отдельные фразы, слова, реплики.
Алла Хороводова, осмелев, положила руку на плечо Столярова:
— Вы себе не представляете даже, как я вжилась в эту роль. Как глубоко я ее чувствую!..
— Где же ты оставляешь свои чувства, когда выходишь на площадку?
— Я стараюсь, Николай Сергеевич. Дома встану перед зеркалом и репетирую, изучаю себя. Репетирую, пока не выдохнусь.
— Артисту выдыхаться опасно.
Валентина Павловна обратилась к своему соседу, молодому писателю:
— Дайте нам, актерам, советского человека, сильного, яркого, страстного — по-горьковски…
Писатель скромно пожал плечами: дескать, по-горьковски это слишком трудно. Сердобинский определил, как всегда, осведомленно и авторитетно:
— Горький половину своей жизни провел за столом, в обществе своих героев. А герои-то его скучные — Басовы, Климковы, Самгины, Маякины… Неприятное общество.
— А горящее сердце Данко? — возразил я. — Забыл?
— Да, — подхватил Широков; он говорил громко, размахивая руками: видно, сильно захмелел, — а Павел Власов, а русские женщины, а Сатин! «Человек — вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… Нет! Это ты, я, они, старик, Наполеон. Магомет… в одном!» О черт, здорово!
Зоя Петровская задорно крикнула ему.
— Сядь, Леонтий! Слышали мы твой «качаловский» голос.
Над столом слышался звон ножей, слова здравиц. Нина разрумянилась, глаза
— Рабочий сейчас другой, он духовно гораздо богаче, умнее, выше…
— Правильно, Сергей Петрович! — воскликнул Никита. — Загляните в нашу кузницу — глаз не оторвете! Кругом огонь, дым, горячая сталь, машины… Словно сильная гроза застигла вас с громом и молнией. И работает там человек, и все ему подвластно!
Сергей Петрович сказал не без гордости:
— Вот перед вами рабочий, сын рабочего. В кузнице задает тон, учится в вечернем институте, готовится вступить в партию. Чем не герой?
— Я не про себя, — промолвил Никита и от смущения стал усердно есть рыбу.
— Когда он работает, заглядишься, — подтвердил Саня Кочевой. — Чтобы сыграть рабочего — я имею в виду настоящего советского рабочего — и сыграть хорошо — нужно быть большим артистом.
— Черкасов, — вставила Зоя. — Этот любую роль сыграет.
Сердобинский усмехнулся саркастически:
— Ты бредишь Черкасовым. А что Черкасов? Подбросило волной и держится, пока в моде… А артист он так себе, все роли играет на один манер. Это все говорят.
— Врешь! — крикнул Мамакин.
— Что это ты вдруг? — с недоумением и обидой спросила Зоя Сердобинского. Анатолий пожал плечами, чувствуя, что наговорил лишнего, пробормотал:
— Критика не возбраняется.
— Нет, миленький, это не критика, это зависть. Ты завидуешь ему, не спорь.
— И завидуешь не так! — рявкнул Широков, сминая все голоса своим могучим басом. — Скверно завидуешь, по-мещански. Чтобы похвалить человека, надобно мужество, а в тебе его, Толя, и не ночевало. Тебе бы сказать про Черкасова-то или про другого кого: молодец, мол, он сыграет, он — талант! А ты говоришь: «Так себе». Тебе бы тянуться до его мастерства, а ты рад ниспровергнуть его, снизить до себя… И выходит, ты — сила р-реакционная. Сколько еще среди нас корыстных, завистников!..
Анатолий был искренне убежден, что обижаться на Широкова — значит, унижать собственное достоинство; он считал его человеком грубым, неотесанным, таежным.
— Пьянеешь ты, ну, прямо, семимильными шагами, — лишь усмехнулся он.
Алла Хороводова надоедала Столярову.
— Система Константина Сергеевича для меня закон. «Работа актера над собой» — моя настольная книга…
Леонтий был настроен буйно, всех задирал, всем отвечал, ловя фразы на лету; рубец на щеке его побагровел.
— Система Станиславского не догма. И в больших дозах она вредна. А для тебя, Алефтина, обременительна, излишня, вроде костылей. Система тогда благо, когда за плечами — гора таланта. Талант — вот бог искусства. Это мое убеждение. Для тебя, Алефтина, оно не обязательно.