Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович

Теперь главковерх беседовал с нужными людьми. С глазу на глаз, без свидетелей. Даже ординарец остался на перроне и лишь со стороны наблюдал: те ли идут к вагону и кто уклоняется от визита.

И все же, если не считать вчерашней забастовки московского работного люда, которой ординарец не придал значения, ибо она не относилась к Корнилову, был один маленький сбой во вращении шестеренок. Хотя на торжество встречи прибыли и городской голова, и члены управы, и комиссар Временного правительства в Москве, военные атташе союзников и многие прочие, — генералитета явно недоставало. К тому же отсутствовал командующий войсками Московского военного округа Верховский, приславший, правда, своего начальника штаба: в этот самый час Верховский устроил на Ходынском поле парад для министра-председателя.

Первым в

салон-вагон поднялся атаман Каледин. За ним — престарелый генерал Алексеев. Потом прошествовали Путилов, Вышнеградский и Рябушинский. Были приняты также Пуришкевич и профессор Милюков,

Днем пути главковерха и министра-председателя разминулись: когда Корнилов прибыл в Кремль, Керенский еще находился на Ходынке. Но по протоколу верховный главнокомандующий должен был хотя бы вечером нанести визит главе правительства. Комиссар Москвы и другие напомнили об этом. Лавр Георгиевич пропустил мимо ушей. Лишь приказал офицеру свиты:

— Узнайте в Большом театре, на какой час назначена моя речь.

Офицер вернулся обескураженный:

— В бюро совещания мне было заявлено, что все представители правительства уже выступили. Будет ли дополнительно дано слово вам, ваше высокопревосходительство, решит лично министр-председатель.

— Решил я, — Корнилов перекатил желваки. — Вам, подполковник, надлежит узнать час моего выступления. Исполняйте.

Вместе с офицером из города на вокзал приехал член кабинета, представитель Керенского Юренев:

— Александр Федорович согласен изменить распорядок и предоставить вам слово завтра с утра. Однако ж с условием: вы будете говорить лишь о состоянии армии и положении на фронте.

— Я буду говорить то, что сочту необходимым. Посланец министра-председателя отбыл. Поезд подключили к городской телефонной сети.

— Ваше высокопревосходительство, на проводе господин Керенский, — снял трубку дежурный.

— С благополучным прибытием, Лавр Георгиевич! Глубоко сожалею, что не имел возможности принять вас сегодня. Генерал с отвращением отнял трубку от уха. Голос Керенского стал едва слышен:

— …Рамки вашего завтрашнего выступления оговорены на заседании правительства, и мы убеждены, что вы, дисциплинированный солдат, долженствующий подавать пример всем другим, ограничите себя этими рамками. Я надеюсь…

— Повторяю: я буду говорить то, что сочту необходимым. Честь имею! — и громче, чтобы услышали на другом конце провода, приказал дежурному: Повесьте трубку и больше ни с кем не соединяйте. Я занят.

Корнилов действительно был занят, ибо он сам еще не знал, что скажет завтра с трибуны Государственного совещания. В соседнем вагоне комиссарверх Филоненко только что закончил вместе с Завойко составление доклада, и теперь они явились в салон, чтобы ознакомить с ним генерала.

3

Савинков не поехал в Москву. Оставшись в Петрограде и на время выключенный из мелких ежечасных забот, он мог сосредоточить внимание на том главном, что должно было помочь ему неуклонно идти к поставленной цели. Сейчас он был занят изучением отношения союзников к министру-председателю, чтобы использовать влияние и поддержку Антанты в своих интересах. Покидая Францию, Борис Викторович принял на себя кое-какие обязательства. Но они были обоюдными. Как там у Стендаля? «У каждого есть обязанности и по отношению к себе». Вот именно… Едва ли не в день своего возвращения в Петроград Савинков — тогда еще «никто», просто «человек с грустными глазами и заряженным пистолетом в руке» — нанес визит во французское посольство. Посол Морис Палеолог был уже предупрежден из Парижа и принял гостя радушно. Несколько позже, после вступления Савинкова на пост комиссара Юго-Западного фронта, а затем и комиссарверха, самые доверительные отношения установились у него и с главой французской военной миссии генералом Жанненом. К сожалению, Палеолог вскоре был отозван — глубокий старик, он не мог пересилить даже внешне отвращения к революции в России. Однако и с энергичным Нулансом, сменившим его, у Савинкова не оказалось разномыслия.

Французы не скрывали, чего они хотят от России и чего опасаются. Хотят, чтобы «новое правительство с неизменным уважением относилось к прежним международным обязательствам империи, а дух самопожертвования русского народа и порожденный

переворотом великий энтузиазм удесятерил силы возрожденной России на благо ее доблестных союзников». Собственно говоря, это была лишь некоторая перефразировка заявления самого профессора Милюкова, сделанного им на посту министра иностранных дел Временного правительства. Опасались же они, что русская «социалистическая инфлюэнца» эпидемией распространится и по Франции. Уже были прямые свидетельства того, что «красные бациллы» перелетели границы: по городам республики катились рабочие забастовки, французские солдаты по примеру русских начали требовать немедленного заключения мира, а в мае два восставших полка даже двинулись на Париж, неся на штыках призывы: «Да здравствует русская революция!», «Долой правительство Пуанкаре и Рибо, которое не заключает мира!». Президент усмирил полки. Конечно, не уговорами, а пулеметами. Но спустя два месяца, в минувшем июле, вспыхнуло восстание в полках русского экспедиционного корпуса, направленного на Западный фронт еще Николаем II. Русские потребовали возвращения на родину. Из Питера от военного министра Керенского пришло разрешение не церемониться со смутьянами. Снова заговорили пулеметы. И все же Нуланса и Жаннена больше заботили не сообщения с берегов Сены, а обстановка на берегах Невы и Москвы-реки. Ибо Франция больше всех других «сестер — стран Согласия» зависела от положения на Восточном фронте. Она терпела от немцев поражение за поражением, и прекращение активных действий на Восточном фронте давало Германии возможность перебрасывать дивизии под Верден и на Сомму.

— Прошу меня извинить, мсье Савинков, — сказал недавно генерал Жаннен, — но в данный момент русская армия являет собой инструмент войны самого ничтожного качества.

Временное правительство направило в Париж своего комиссара, и теперь он уведомлял Терещенко (копия — управляющему военмином), что Пуанкаре и Рибо спрашивают, «когда же наконец Россия перейдет от слов к делу и есть ли в России кто-либо с твердой рукой, который был бы готов начать насаждение порядка». Наверное, только Савинков понимал, кому именно прежде всего адресован этот упрек.

Не столь дружеские, но вполне доверительные отношения были у него и с дипломатами других «братских» государств. Главой дипломатического корпуса в Петрограде считался чрезвычайный и полномочный посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен. Он и задавал тон. У англичан конечно же свои собственные интересы в России. Немалое значение имели родственные связи двух дворов Георга V и Николая II, — и российское золото, переправленное в стальные сейфы банков Сити, и имперские интересы островной державы на Балканах, в Персии, Турции и далее вдоль границ России на восток. Не говоря уже о собственно военных интересах, блюсти кои было заботой атташе генерала Нокса, его помощника полковника Торнчилла и сонма их сотрудников.

В последние недели на дипломатической арене Петрограда появился у Бьюкенена соперник — посол Северо-Американских Соединенных Штатов Дэвид Р. Френсис. Собственно, он и ранее обретался в русской столице, будучи аккредитованным при дворе царя. Но с самого начала мировой войны Америка соблюдала нейтралитет, хладнокровно наблюдая за кровавой бойней, происходившей на другой стороне «пруда», как непочтительно и фамильярно называли янки Атлантический океан. Хладнокровие, а главное — деловитость, возможность заключать торговые сделки и с теми, и с другими, и с нейтралами, оказавшимися между воюющими державами, позволили Штатам обогатиться за счет и тех, и других, и третьих. А заодно и выступить в роли посредника-миротворца. Но вот, на тридцать третьем месяце войны, хорошенько взвесив все шансы, и главное — открывающиеся возможности в послевоенной Европе, истоптанной солдатскими сапогами и вспоротой снарядами, президент САСШ Вудро Вильсон подписал резолюцию конгресса об объявлении войны. На стороне Антанты — против Германии. Это произошло двадцать пятого марта нынешнего, семнадцатого года, когда над двадцатью миллионами европейцев уже поднялись деревянные кресты. «Исход войны решит последний брошенный на поле битвы миллион свежих войск! Этот миллион нынешним летом даст нам Америка!..» Пока же президент направил к европейским берегам лишь несколько кораблей. Не для активных действий, а для демонстрации флага. Но зато начал щедро ссужать союзникам доллары.