Закат их любви
Шрифт:
– Простите, но я не понимаю, о чём вы… – непонимающе глядя на баш-кадину, утверждала Хюррем, смотря на неё из-под каймы чёрных ресниц.
– Тебя тоже скоро… как и меня… отравят…
– Ну что вы, Госпожа, никого не отравят. Может, мне лучше позвать придворных лекарей? – Хюррем уже было встала с кушетки, на которой сидела, когда холодная рука Султаны коснулась её запястья.
Черкешенка,
«Если я не выживу, не смотря ни на что, позаботься о моём Мустафе…»
Хюррем заплакала, не зная, что делать, и понимая, что её медленно, но верно охватывает паника. Эта женщина, которую она так не любила, предупредила её об опасности и попросила позаботиться о единственном сыне. Рыжеволосая наложница отлично понимала, что такого доверия не заслуживает.
На звуки всхлипов в покои забежали охранники, и коридор огласил громкий крик «Султане плохо. Немедля приведите лекаря!», калфы подхватили Хюррем, что едва держалась на ногах, заливаясь слезами и прося о помощи.
Сюмбюль, недовольно поджав губы, посеменил к Падишаху, дабы известить, что обе его женщины сейчас не в лучшем положении. Никто не заметил голубоватый пузырёк, зажатый в руке вечно эмоционального евнуха.
Виновница
Уже через час весь гарем говорил о том, что стражники вывели из покоев Хасеки заплаканную Хюррем, что едва держалась на ногах и что-то до боли жалобно шептала. О ненастье Султанши все тактично молчали, пряча улыбки – более Махидевран не помеха, даже если её спасут, а эта Хюррем, как они считали, ни на что не годная, почему не в силах помешать им, прекрасным дамам дворца, сблизиться с Султаном.
Наложницы, открыто не любящие фаворитку Султана, тешились. Горькие слёзы на глазах врага – для них лучше всякого, даже самого сладкого, мёда или вина. Другие, уже утратившие надежду на встречу с Повелителем, жалели икбал. Она выглядела расстроенной по-настоящему, безо всякой фальши и лжи глотала собственные слёзы и смотрела на всех затуманенными, покрасневшими глазами, на фоне которых её радужка цвета зелени выглядела ещё ярче.
Но все жители гарема, что, казалось, так уважали и любили Султаншу, с притворной жалостью взирали на то, как слуги что-то носили для неё, понимая, что на краткий срок она обезврежена, и путь к покоям Падишаха открыт.
***
– Как ты смеешь вмешиваться в дела моего гарема? Как ты смеешь травить мою жену и доводить до истерики икбал? – Падишах, недовольный действиями одной из наложниц, раздражённо смотрел на неё, не гнушаясь повышать голос, – Как ты посмела подкупить агу моего гарема, дабы изжить дорогих мне женщин?
– Н-но Повелитель... Они посмели дерзить мне! – пыталась оправдать себя рабыня, не поднимая на правителя свои грифельные глаза и лишь едва сжимая в ладонях ткань простенького, как и подобает рабыне, платья, окрашенного в светлый-светлый цвет зелени трав.
–
– Но Повелитель... Почему? Почему вы забыли обо мне, хоть и клялись в любви? – её дрожащий, неуверенный голос совсем, казалось Султану, ей не подходит. Но даже столь дурной, как у неё, нрав, можно утихомирить.
– Не забывайся, Чичек, перед тобой – Повелитель мира! А они, – Султан на мгновение притих, – члены моей семьи, матери моих детей! Ты должна уважать их, ибо они принесут Османской империи наследников!
– Тогда и вам не стоит забывать то, что я – тоже мать вашего ребёнка! – цветок гарема, окончательно утратив желание оправдаться, с неким укором смотрела на Султана, поджимая алые губы, что когда-то он целовал, – Пускай Айшель и умерла тогда, съеденная оспой, и вы приказали забыть о ней… – стараясь не плакать, продолжила наложница, но обида горьким комом стояла в горле.
– Дай Аллах, и Махидевран, и Хюррем родят шехзаде! Тогда ты, несносная, поубавишь свой нрав!
Будто сердце ранили копьём, заодно пробивая и лёгкие, настолько Эдже стало трудно дышать. Она не могла поверить, что Повелитель действительно сказал, что хочет, дабы у него были ещё дети от этих женщин. Где-то в глубине души она всё ещё желала, дабы он её любил и одаривал подарками, посему и набралась смелости признаться во содеянном, добавляя, что Сюмбюль-ага думал, что это лекарство.
Обида острыми иглами заколола и без того израненную душу наложницы.
– Да раз вам, Повелитель, так сильно хочется ещё детей, – Эдже, словно отмахнувшись, показала рукой на свой живот, – так пригласите наложницу в свои покои! Чего вы ждёте?
– Что ты, хатун... – Падишах, казалось, утратил дар речи. Ярость заполняла его сознание, вытесняя разумные мысли.
– Но только знайте – в этом случае моя любовь навсегда потеряна для вас. И любовь нашей Айшель – тоже! – бывшая Султана недовольно поджала губы, с вызовом смотря на Падишаха и надеясь, что имя упокоенной без имени дочери заставит правителя вспомнить о своих сладких речах да не менее прекрасных клятвах.
– Как ты смеешь ставить мне условия?
Ответом Султану послужила тишина, что гнетуще давила на уши. Он думал, что она будет возражать, кричать, бить вазы и хрупкий декор – но нет, она молчала, смотря ему в глаза всё таким же взглядом, как и четыре года назад, когда её, пленённую принцессу под именем Анна, привезли в султанский гарем. В этих грифельных глазах он ясно видел вызов, и понимал, что она не отступит.
<