Закат в крови(Роман)
Шрифт:
А Мамонтова, несмотря на самые энергичные розыски, принятые Шатиловым, обнаружить не смогли ни с одного телеграфного пункта, близкого к фронту.
Вокзал в Славянске был переполнен беженцами и больными, женщинами и детьми. С утра хлестал холодный дождь. Несколько женщин, озябших, мокрых, в затрепанных пальто, окружили на перроне Ивлева и умоляли доложить Врангелю о том бедственном положении, в которое попали они, жены офицеров, бежавшие из Харькова.
— Вот уже который день здесь без денег, без куска хлеба и крова, — рассказывали женщины, трясясь от холода, — нам не дают
— Непременно доложу обо всем командующему, — обещал Ивлев. — Да вот он и сам идет.
Женщины бросились к генералу.
К Ивлеву подошел доктор Лукашевич и предложил вместе с ним осмотреть санитарные теплушки, стоявшие в тупике.
В одном из первых товарных вагонов, где прямо на полу, без всякой подстилки, лежали тяжелораненые, на небольшом крюке, вбитом в стену вагона, в темном углу висел офицер.
К карману его потрепанного френча была приколота английской булавкой серая бумажка, на которой тупым карандашом было написано:
«Я, штабс-капитан Немце-Петровский, первопоходник, марковец, раненный снарядным осколком в ногу под Белгородом, повесился потому, что не в силах сносить мук голода. Нас бросили в санитарный вагон на съедение вшам и на смерть от тифа.
Будьте же вы все — Мамонтовы, Шкуро и Май-Маевские, прокляты!»
Самоубийца висел неподвижно, беспомощно вытянув вдоль туловища длинные руки с темными скрюченными пальцами. Серые остекленевшие глаза, чуть выкатившиеся из орбит, были устремлены вперед с каким-то пронзительно-строгим укором. В темных, неимоверно расширившихся зрачках, уже не реагировавших на свет, казалось, сосредоточилась нестерпимая тоска по тем, кто тысячами погибали, не ведая, за что и за кого.
«Вот так со мной могло произойти!» — подумал Ивлев, вздрогнув от лязга и грохота, раздавшегося на соседних путях, где маневровый паровоз передвигал вагоны воинских составов.
Лукашевич осторожно отцепил записку от френча удавившегося офицера.
— Покажу командующему. И надо доложить ему, что здесь, неподалеку от станции, в корпусе какого-то заброшенного завода, оставлен на произвол судьбы, без всякого продовольствия, целый лазарет.
Прислушиваясь к протяжным и коротким паровозным гудкам и глядя на самоубийцу, Ивлев почувствовал, что вся его душа заполняется темным, почти нечеловеческим раздражением.
Труден, мучителен был первый кубанский поход, названный «ледовым походом», но теперь он представлялся Ивлеву триумфальным. Каждый в ту пору готов был без трепета погибнуть, пожертвовать собой, ибо, несмотря ни на что, у небольшой горстки первопоходников была вера в будущее, в правоту своего подвига. Тогда прославленные генералы шли в ногу с рядовыми бойцами и разделяли одни и те же невзгоды. Все были на равном положении — Олсуфьев и Марков, Ивлев и Корнилов… А сейчас одни в комфортабельных классных вагонах, пользуясь услугами прислуги и ординарцев, не знают почти никаких неудобств, а другие коченеют от стужи и мрут от голода. Все разобщены, никто ни в кого не верит. Дух сломлен. И вот даже испытанные первопоходники проклинают и предают
В полдень на станции появился новый поезд, состоявший весь из пульмановских классных вагонов, охраняемых часовыми корниловского ударного полка.
В светлом, чистом салон-вагоне, комфортабельно обставленном креслами и пианино, кто-то беззаботно наигрывал веселую арию из оперетки «Птички певчие». Целая компания офицеров-корниловцев, рассевшись вокруг стола, перебрасывалась картами.
Врангель долго глядел на эпикурействующих щеголей и, обращаясь к Шатилову, сказал:
— Гражданская война для подобных молодчиков обратилась в праздничное времяпрепровождение. Видите, с каким комфортом едут. Даже мягкую мебель и музыкальный инструмент тянут за собой…
— Да, — живо подхватил Шатилов, — по-видимому, довольствие местными средствами обратило войну в грабеж и спекуляцию.
— Конечно, — согласился Врангель. — Во время летнего успеха по примеру Шкуро, Мамонтова каждая часть спешила захватить побольше. Бралось все, отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Недаром же подвижные запасы войск достигли гомерических размеров, и сотни офицеров находились в длительных «командировках» по реализации военной добычи…
29 ноября советские войска вошли в Харьков. Вечером в штабной поезд из Харькова вернулся Артифексов.
— Ваше превосходительство, Петр Николаевич, — докладывал он, — я слышал немало о возмутительном поведении чинов частей генерала Шкуро, но то, что они творили в Харькове, превзошло все границы возможного. Офицеры штаба корпуса Кутепова были свидетелями фантастических пьянок, учиняемых ими безобразий, которым нет даже названия… А как настал час боя за Харьков, ни одной сотни из корпуса Шкуро не оказалось на позициях. И сам Шкуро сейчас в Екатеринодаре… Жители Харькова без ужаса не могут вспоминать о бесчинствах, творимых «волками»…
— Поручик, — сказал Врангель, лицо которого все запылало алыми пятнами гнева, — запишите и немедленно отправьте телеграмму на имя генерала Деникина.
Ивлев взял карандаш, развернул служебный альбом, а командующий, нервно зашагав длинными ногами по вагону, отрывисто продиктовал:
«Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отстранить от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска.
Врангель».
Когда Ивлев вышел из вагона, направившись в вокзал давать телеграмму в Таганрог, Врангель, все еще кипя и негодуя на Шкуро, сказал:
— Надо расстреливать и вешать на каждом телеграфном столбе мамонтовцев и негодяев Шкуро.
— Но, Петр Николаевич, — осторожно заметил Шатилов, — расстрелами и вообще смертными казнями сейчас злоупотреблять нельзя. Если в мирное время они производят впечатление, то в военное, при условии наблюдаемого нами развала, даже массовые казни не вызовут особой реакции.