Закон бабочки
Шрифт:
Ударной сценой была финальная, происходившая в квартире начальника, куда Валя пригласила голодного Сашу, чтобы по-матерински его накормить и ободрить. Чемодан с Валиными вещами и стопка книг ожидали у выхода.
Героиня достала из холодильника каральку краковской колбасы и хрустальную салатницу, полную свежевымытых, в искринках изморози, овощей. Зрители вытянули шеи, разглядывая плоды невиданого деселе разноцветного перца, огурцы и помидоры.
– Настоящие! – ахнули в первом ряду.
– Сами вы настоящие. Муляжи. – прошипели во втором.
В холодном воздухе по-весеннему
– Я же сказал – настоящие! – обрадовались в первом.
Внимание зрителей сосредоточилось на кончике ножа, которым, как кистью, создавался натюрморт, достойный голландцев. Из невзрачной каральки возникла полоска нежно-розовых и мокрых, как пятачки молочных поросят, кружочков колбасы. Хрустнул под ножом огурец-переросток, брызнули кровью томаты, зажелтели полоски перцев, и зелёно-розовая, сияющая сметанной вершиной Фудзияма была перенесена, под одобрительные возгласы зрителей, на середину стола.
– Артистка! – ахнул Жуков и ткнул в бок жену: учись, мол.
Раздражённый начальник и счастливый Саша, позабыв разногласия, захрустели огурцами.
– Вот и до правды жизни добрались, – мрачно пошутили на галёрке.
Зал оживился. Режиссёр не врал: спектакль задел за живое. Не отрываясь, все следили за начальником, который гонял по тарелке последние бусинки горошка, готовясь к финальному монологу. Кто-то неделикатно чмокнул. Возникла пауза, и Валя спросила, обращаясь не то в зал, не то к Саше: ещё?
Саша нерешительно глянул в зал. Видно было, что он хочет ещё.
– Давай, – шепнула молодая Жукова и ласково глянула на мужа. – Пусть покушает.
Обрадованная героиня застучала ножом, а влюблённый Саша откашлялся и открыл рот, чтобы начать свой сильный монолог.
– Сметана-то московская? – неожиданно громко спросил вконец обнаглевший Жуков.
Смутившись, Валя показала банку.
– Наша! – ахнули в зале. – Только в театре и увидишь.
– Ага. – поддержали с балкона. – Чтоб на сметану посмотреть, билет купить надо. Саша закрыл рот. – Колбасу-то не в железнодорожном брали? – послышался голос Жуковой тёщи. – Тише вы! – зашумела галёрка. – И так не видно! – А что, пусть скажут. – интеллигентный мужчина поднялся со своего места и снял шапку. – Нам всё говорят: не хлебом единым. Но без хлеба тоже не может человек.
Директор хлебозавода подпрыгнул от возмущения и завопил по-бабьи звонким голосом:
– Как вам не стыдно, товарищ? Вам что, хлеба не хватает? Единственный продукт, который всегда есть в продаже!
– Валя, давай уйдём отсюда! – гаркнул, наконец, Саша. – Как ты можешь сидеть за этим столом?
– Ишь какой, – осуждающе загудели со всех сторон. – Наелся колбасы и пойдём, говорит. Сам-то её прокормишь? Такой красавице сколько всего надо… Скажи лучше, где продукты брал. Если в дежурном, то мы ещё успеем. Актёры ошалело глядели в зал. Из-за кулис выпорхнул режиссёр. – Друзья мои! Высокое искусство не ограждает нас от проблем повседневности. Но – возвысьтесь! Оторвите глаза от стола вашего! Нравственные проблемы – вот что волнует нас в этом спектакле.
– Вот и я говорю – безнравственно это, – подал голос клубный сторож. –
Не дожидаясь окончания сцены, пунцовая, как помидор, Валя схватила чемодан и рванула со сцены. Следом, не выходя из образа, важно прошествовал начальник. Воспользовавшись заминкой, Саша нацепил на вилку последний кружок колбасы. – Я ж говорил – в дежурном магазине. Как раз перед спектаклем машину разгружали. – Поторопитесь, граждане, скоро закрывают…
Через минуту зал был пуст.
Жизнь наша…
Витька приподнялся в постели и прислушался. За стеной тихо шваркала швабра, сестра-хозяйка свистящим шёпотом отчитывала кого-то за простыню… тихий час.
Пристроившись на край тумбочки, он вытащил тетрадный лист, авторучку и задумался.
«Заведующему горторгом. Заявление.
Прошу три ящика водки…»
Простой процесс ведения ручкой по бумаге отнял последние силы. Он откинулся на подушки. Пустая, как яичная скорлупка башка, уже не болела, но обида так крепко держала у горла, что не давала дышать.
Стоило ли переться с того света?
Приподнявшись на локтях, он глянул в мутное больничное зеркало и покрыл тихим матом жуткую, в нашлёпках пластыря башку. Бледные уши, как наспех припаянные кастрюльные ручки, гляделись чужими на кое-как отскобленной, в швах и скобках, черепушке.
Башка – чёрт с ней. Заживёт. Но три ящика водки! Костюм! Галстук! Витька застонал, перечисляя потери. Он лежал, распластавшись, и не ушами даже, а всеми оголёнными нервами ощущал знакомые звуки: вот отшваркала швабра в конце коридора, вот простучала каблучками-копытцами дежурная врачиха и следом хлопнула дверь.
Теперь – никого! Только медсёстры да нянька. Выждав ещё немного, он встал, накинул тёплый байковый халат и перемахнул через подоконник своё лёгкое, бесчуственное от вливаний тело.
В приёмной горсовета было тихо.
Поток посетителей давно иссяк. Лишь настенные часы шуршали минутами да главный, в своём кабинете, бубнил по телефону. Витька вошёл не сразу. С минуту постоял у дверей, собирая мысли, которые не держались в разбитой черепушке. Пробежав глазами график, висевший на двери «Кабинет советской работы», узнал, что советская работа проводится ежедневно с девяти до двух. Без всякой цели поднял глаза на доску объявлений:
«Городской пищекомбинат оказывает населению дополнительные услуги:
1. Рытьё могил.
2. Установка памятников…
«Едрическая сила! – ругнулся Витька. – А пироги им кто стряпать будет? Могильщик с лопатой?»
С этим и переступил порог приёмной.
Хорошенькая секретарша, котороя собственноручно оформляла документы на его, Витькины, похороны, лишь ахнула и осела снежным сугробом, когда мимо прошлёпала, загребая просторными больничными портами, жутковатая фигура бывшего одноклассника. Витька отыскал нужную дверь, коротко стукнул: можно? Потом поздоровался, и, не дожидаясь приглашения, уселся у краешка сверкающего моря полированого дерева, на дальнем конце которого громоздилась внушительная фигура заведующего горторгом товарища Завражного.