Закулисная хроника. 1856 — 1894
Шрифт:
В шестидесятых годах в нашей труппе все небольшие роли исполнялись тремя актерами, носившими иностранные фамилии: Антонолини, Рупини и Розенштрем. Их так и называли «три иностранца», хотя они по воспитанию и по образу мыслей были совершенно рисскими. Их имена ежедневно пестрели на афишах и всегда почему-то вызывали улыбку зрителей, в особенности когда, как, например в «Гамлете», они стояли рядом в ролях свиты Фортинбраса. Антонолини считался предводителем этой «свиты». Ему поручалось всегда вносить «оживление» в толпу статистов, что он и делал с величайшим усердием, достойным лучшего назначения.
Антонолини признавали за весьма интересного человека. Установиться этому мнению
Ему очень хорошо удавались роли слуг. А в драме Н. А. Потехина «Быль молодцу не укор» он имел неимоверно большой успех, имитируя известного капельмейстера Иоганна Штрауса, в то время только что прославившегося в Петербурге. По ходу, одна из декораций изображала Павловский вокзал с эстрадой, на которой появлялся Антонолини с оркестром, дирижируя которым он так безукоризненно подражал оригиналу, что на долю копии выпадали такие же шумные аплодисменты, как и самому «королю вальсов».
Наружность Антонолини была, как говорится, «благодарная». Он был необычайно моложав. Имея более пятидесяти лет от роду, он казался юношей лет двадцати шести-семи…
Умер он одиноким, в сиротливой обстановке; похоронен любившими его товарищами, из которых один, Г. Н. Жулев (Скорбный поэт), на могиле его разразился экспромптом. Указывая на пасмурное в тот день небо и на моросивший во время похорон Антонолини дождь, он сказал:
…Нет ни денег, нет ни хлеба, И мрачна сама мне твердь! Плачет праведное небо, Видя праведника смерть.Актер Рупини ничем особенным не выделялся. Про него только и можно сказать, что он был примерным тружеником на сцене и очень добрым человеком в жизни. Он мирился с своим скромным закулисным положением ради материальных расчетов, но в душе питал к своему артистическому дарованию большое уважение. Ему всегда казалось, что его «затирают». Он считал себя комиком и долго еще после отставки появлялся на кое-каких маленьких загородных сценах в ответственных комических ролях, что доставляло ему немалое удовольствие. Воспоминания о нем ограничиваются одним его письмом к режиссеру Воронову, в котором он хотел уведомить свое ближайшее начальство о своей болезни, не позволяющей ему быть вечером на спектакле и выступить в качестве гостя в комедии «Горе от ума». Об этом он доложил так: «Милостивый государь Евгений Иванович! Уведомляю вас, что вследствие зубной боли сегодня я никак не могу быть на балу у Фамусова, о чем очень сожалею. С почтением…» и пр. [47]
47
Впрочем, подобные письма не представляют редкости. Одна артистка как-то писала режиссеру Лепину: «М. г. Павел Андреевич! По случаю живота не могу сегодня явиться на службу; лежу в постеле. Готовая к услугам такая-то»
Третий иностранец — актер Розенштрем, весьма благообразный и моложавый немец, отличался страстью к мечтательности и к поэзии, Особенно насчет последней он был неукротим. Он постоянно сочинял какие-то несообразные с здравым смыслом стихи и даже издал маленькую
При выходе в свет этой поэмы кто-то внушил, что слово «телячий» слишком безобразно. Он согласился с этим и собственноручно выскоблил перочинным ножом это слово из всех семисот экземпляров.
Как-то Розенштрем преподнес рукописную тетрадочку со своими стихотворениями Гавриилу Николаевичу Жулеву, который под псевдонимом «Скорбного поэта» стал приобретать в журналистике популярность.
— Посмотрите мои плоды досуга, — сказал он ему, — и оцените их по достоинству. На ваш талантливый суд я положусь безапелляционно.
Жулев взял себе тетрадочку и, просматривая ее, всю испестрил своими остроумными заметками, от которых бедный Розенштрем пришел в отчаянье.
На выдержку возьму одно стихотворение Розенштрема с пометой «Скорбного Поэта».
Розенштрем меланхолично пишет:
«Ноет сердце, грудь болит, В голове жар сильный; Ничего не веселит — Веет хлад могильный. Как погода — горе мне: Кости так и ломит, Боль я чувствую везде, — Все в могилу гонит».Жулев на это весело замечает:
«После старых, знать, грехов Ломит кость смертельно, Не писал б ты стихов, А лечился б дельно».Розенштрем всегда был под влиянием поэзии, по крайней мере он сам о себе так выражался, и даже особенные события своей жизни связывал каким-нибудь образом с литературными шедеврами.
Если у него, бывало, спросят:
— Много ли вам лет?
Он отвечал обыкновенно:
— Я родился в год появления поэмы Козлова «Чернец».
Случилось мне ехать с Розенштремом в казенной карете, возвращаясь домой с репетиции. Сначала он «вдумчиво» молчал, но потом, пристально осмотрев себя, задал мне вопрос:
— Не помните ли вы, Александр Александрович, когда было у нас первое представление пушкинского «Бориса Годунова»?
— Да, кажется, года два тому назад, а, может быть и несколько побольше…
— Ах, что вы?! Нет-с, мне думается, не больше как с год, пожалуй.
— Нет, вы ошибаетесь. Что не меньше двух лет, так за это можно поручиться.
— Сомневаюсь, очень сомневаюсь, — задумчиво возразил Розенштрем. — Неужели-ж так прочна эта материя?
— Почему вас так интересует время постановки «Годунова»? И про какую материю вы толкуете?
— Я бы хотел это припомнить потому, чтобы вернее определить, как долго носятся вот эти брюки, которые вы видите на мне. Я их заказал именно в тот самый день, когда у нас на Мариинской сцене в первый раз шел «Борис Годунов».
Впоследствии Розенштрем куда-то незаметно с закулисного горизонта скрылся и остался забытым.