Заморский выходец
Шрифт:
— Завтра ночью… Не сдержишь обещанного — не снесешь головы.
— Что спать не идешь, Филипп?
— А не хочется что-то.
— Эх, дурень! Будь я на твоем месте — я б такого храпа пустил, что ай да люли. А мне вот нельзя: сторожить надо…
И старик прошел к воротам, сел там… и через минуту храпел во всю Ивановскую.
Было тихо, так тихо, что Фильке звук его шагов казался чрезвычайно громким. Он прислушивался к малейшему шороху.
Время шло. У холопа на сердце становилось легче.
«Может, и не придут», — думал он.
Вдруг слабый
Филька вздрогнул: «Идут!»
Он тихо свистнул. Ему ответили. Сомнения не оставалось — шли они. Холоп с какою-то отчаянною решимостью подбежал к воротам, отодвинул засов и распахнул их.
Толпа разбойников тихо вошла во двор. Впереди всех Филька заметил при свете луны приветливо кивавшего ему Илью Лихого.
«Чтоб ты лопнул, душегуб проклятый!» — стиснув от злости зубы, подумал холоп.
Дом был по-прежнему темен и тих, сторож продолжал похрапывать.
XXXVI
Ильюшкина расправа
Ложась спать вечером после отъезда Александра Андреевича и Марка Даниловича, Степан Степанович был в очень хорошем расположении духа.
— Ловко вышло, что говорить! — рассуждал он. — Оно, пожалуй, и лучше, что душегубы прикончили дурня этого, Дмитрия Ивановича, — тому надо было б в приданое за Катькой не малую толику, а этому можно и мимо. Я упредил, что прикрута мала, согласился — его дело. Хе-хе!
С такими приятными думами он и заснул. Как бывает нередко, сновиденья не соответствовали его радужному душевному настроению. Ему снилось что-то безобразное. Тут были и Дмитрий Иванович и Кириак-Лупп с перерезанным горлом, с выпученными от ужаса глазами, и холопка Аграфена, грозившая и проклинавшая его, своего обидчика, и много-много еще лиц, участников событий, неприятных для старого Кречет-Буйтурова. Посреди ночи он проснулся, покрытый холодным потом.
«Чтой-то грезится такое несуразное!» — с досадой подумал он и хотел встать и пройтись по спальне, но освещенная луной комната показалась ему, под действием недавних сновидений, какою-то таинственной, и его охватило что-то похожее на суеверный страх. Он с головой закрылся одеялом и попытался снова заснуть. Ему это долго не удавалось. Им овладело какое-то странное, беспричинное беспокойство. Ему пришли на память рассказы о разбоях, совершившихся в окрестностях усадьбы, о сожжении и разграблении нескольких помещичьих домов, и мысль, что нечто подобное может постигнуть и его, заставляла его волноваться.
— И чего я в Москву до сей поры не съеду? Дурак, право, дурак! Беспременно на днях переедо!
Таким решением он старался успокоить себя. Мало-помалу он опять начал дремать.
Грубый толчок заставил его разом очнуться и приподняться на постели. Он глянул, и у него от ужаса зашевелились волосы на голове: перед ним стоял с ножом в одной руке и свечой в другой его беглый холоп Илья.
— Вставай, Степан Степанович! Побеседовать я с тобой пришел! — насмешливо сказал Лихой.
— Ко мне! Люди! — закричал боярин.
— Ты здоров орать,
— Как смеешь, холоп! — грозно закричал Кречет-Буйтуров.
— Я-то холоп? Ха-ха! Нет, было да прошло! Теперь ты мне — холоп. Гей! Сюда!
Этот окрик прокатился по дому, и до того времени молчаливый дом наполнился шумом и движением. Несколько человек вбежало в комнату.
— Связать его покрепче! — приказал Илья, указывая на Степана Степановича. Тот попробовал было отбиваться, но его живо скрутили.
— Теперь за работу, ребята! Грабьте добро боярское, холопьей кровью и потом нажитое. Ничего ему не оставьте… Слышите — то мой приказ вам. Ну, гай да! А я с ним потолкую.
Разбойники рассыпались по дому. Подле Ильи остались всего двое из них.
Атаман сел на пол рядом со Степаном Степановичем и некоторое время молча смотрел ему в лицо. По лицу боярина пробегали судороги, вытаращенные от ужаса глаза уставились на Лихого.
— Давно я ждал этого часа, боярин, — тихо заговорил Илья. — Только и тешился надеждой с тобой по-свойски переведаться. Почто отнял от меня мою голубку, ворон черный? Али мало было тебе, проклятому, других красоток? Почто и ее загубил, и меня? Лиходей! Вот я теперь — душегуб, грешник великий, которому ада не миновать, а все же ты грешнее меня! Ты тоже душегуб, только не стоишь с дубинкой при дороге, не прячешься в лесу под кустиком, не дрогнешь от холода да сырости ночной порой, а живешь в хоромах, носишь платье боярское и никого и ничего не боишься.
Вдруг лицо атамана злобно исказилось.
— Чем отплачу я тебе, проклятый? Прирезать, как собаку? — глухо проговорил он, занося нож.
— Помилуй, пощади! — простонал боярин.
— Пощади! А ты щадил? Я у тебя в ногах валялся, как Бога, молил… Пощадил ты?
— По мне, атаман, — заметил один из разбойников, — пырять его ножом негоже — что ему! Вздохнет да и помрет. Его бы надо хоть посечь перед этим.
— Посеки, посеки, Ильюша, да и отпусти душу на покаяние! — запросил Степан Степанович.
Илья грбмко расхохотался.
— Посечь просишь?!. Ха-ха! Да могу ль я, холопишка беглый, такого родовитого боярина сечь!
— Тебе все смешки! — простонал боярин.
— Были и слезки. Надо ж когда-нибудь и мне посмеяться.
В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежала Катя, с распущенными волосами, в одной сорочке. Разбуженная шумом, увидев множество незнакомых людей, услышав их возгласы, девушка в неописуемом страхе вскочила с постели и бросилась бежать куда глаза глядят и таким образом очутилась в спальне отца. Увидев и здесь разбойников, заметив лежавшего связанным на полу Степана Степановича, боярышня вскрикнула и остановилась.