Записки агента Разведупра
Шрифт:
Ему первый раз отказали в визе, запросили центр и, получив оттуда визу, предложили «пустить» при втором ходатайстве.
Но кто-то предупредил С., и он не поехал. Это вызвало подозрение в полпредстве, и мне предложили узнать причину неиспользования визы капитаном С.
Я написал подробный доклад и указал в нем на анонимное письмо, полученное С. за несколько дней до отъезда. Бергман потребовал фотографического снимка с письма. Я отказался от этого поручения, сославшись на незнакомство с капитаном. Не прошло и недели, как Бергман сообщил, что все открыто и автор анонимки уволен со службы. В квартире каперанга во время его отсутствия
Она пользовалась доверием, и о Софии Зильбермессер говорили как о полезной добродетельнице. Она ссылалась на свои связи в еврейских кругах Берлина, бывшего издателя Проппера, жившего в Гранкулла, называла «дядей», а популярного в Выборге доктора Абрамовича считала мужем своей подруги. Если бы она работала по своей отрасли и не пошла на «крупный заработок», все было бы для нее хорошо, но Бергман увлек ее в рискованную любовную авантюру. Она у кого-то «что-то» стянула, дала снять копию, но опоздала вложить обратно в письменный стол…
Заметка в финской печати — и «карьера» Зильбермессер кончилась плачевно.
Бергман предложил мне найти заместительницу.
Однажды вечером я представил ему миловидную даму, по фамилии Выгодчикова, и Бергман «оценил» ее в три тысячи марок на первое время.
Но работать ей не пришлось долго — на святках она снимала квартиру в лучшем квартале Гельсингфорса и имела «содержание» в пять тысяч марок от Бергмана и три тысячи от помощника Миклашевского.
На медной доске дверей было выгравировано: «преподавательница музыки».
По вечерам бывший ученик консерватории, Бергман, пел под аккомпанемент рояля романсы, а в сизом сигарном дыму виднелась фигура задумавшегося лейтенанта-предателя.
Выгодчикова осталась верна мне, и ее сведениями приходилось пользоваться не раз.
После Нового года произошла реорганизация Финского отдела.
Меня назначили внешним резидентом, и моими уполномоченными стали номера «семь» и «четырнадцать» — оба партийцы-финны.
Вся агентура перешла к ним, и мне не было надобности встречаться с агентами. Поручения центра я передавал уполномоченным, они производили расчеты, классифицировали материал и назначали задания по своему усмотрению. Общее руководство всеми работами МЧК, ВЧК, Разведупра и Региструпа осталось за Бергманом и Бобрищевым.
Две конспиративные квартиры были ликвидированы, и главный центр работ помещался на моей вилле. Прием курьеров из РСФСР «происходил» на квартирах Арвола или «Спортсмена», открывшего теперь кафе в районе Сернеса.
Бобрищев развернул свое бюро: имелись отделы — шифровальный, карточный, фотооперативный, регистрационный, военный, морской и полицейский. На каждом из отделов сидели надежные коммунисты полпредства, числящиеся истопниками, монтерами, переписчиками и машинистками.
Один из его агентов собирал фотографии видных военных, общественных деятелей и эмигрантов. Собирание
Мне также было предписано при каждом удобном случае пополнять копиями фотографий «портретную статистику» военатташе.
Благодаря реорганизации мой риск убавился и общение с двумя уполномоченными было в значительной мере проще и безопаснее, чем со всеми шестнадцатью агентами моего сектора и девятью субагентами военкомячеек.
Днями приема я назначил среду и субботу, в экстренных случаях агенты имели возможность вызвать меня по номеру кофейни «Спортсмена» и по условленному имени.
Лейтенант Арлсон подружился со мной, часто посещал меня, иногда выпивал со мной крепкий горячий пунш и был на редкость корректен — профессионально.
Я не раз уходил из дома, оставляя его в квартире с незапертыми комодом, письменным столом и шкафом, но он не обыскивал их. Иногда меня угнетало его присутствие — как-никак мы были «враги», оба — охотники за дичью. Он за «красной», а я за «белой» и «красной».
Вместе с ним приходили иногда его приятели, барон Р. и юный, тщедушный прапорщик М., — оба сотрудники разведки. Они уже не скрывали своей профессии! Иногда даже обращались ко мне за справками о подозрительных эмигрантах.
Арлсон постоянно нуждался в деньгах, не хватало, бедняге, жалованья — контрабандный спирт был дорогой.
Занимал у меня несколько сот марок и «забывал» сроки платежа. Этим доверием я не злоупотребил никогда, если не считать нашего первого знакомства.
На квартире одного крупного спекулянта спиртом кутили финляндцы — агенты хозяина и приехавшие по «делам» эстонцы, поставщики «белого золота». Я был приглашен отведать «спиртяги» знакомым финном — контрабандистом Ландгреном. На этот своеобразный пир мне давно хотелось попасть. Я знал, что к этой группе близок «надоевший» мне морской офицер Перман, имя которого упоминалось почти в каждом запросе из центра.
Четыре дюжих парня-финна и два эстонца ничем не отличались от обыкновенных торговцев кильками, картофелем и яблоками. Такие типы весной и осенью появляются на набережной Гельсингфорса, «Халли», и продают с парусных и моторных лодок продукты Эстонии.
Но Перман, энергичного вида блондин, в желтом кожаном пальто и английском кепи, импонировал ростом и какой-то гордой, величественной осанкой.
Я познакомился с ним, и вскоре между нами завязался разговор о Советской России, Эстонии и т. д.
Перман — в прошлом лейтенант с погибшего «Грома» — проживал в Ревеле и наезжал в Гельсингфорс для расчета с финнами за проданный в «нетралке» спирт.
На мой вопрос: давно ли он был в России — Перман улыбнулся и ответил просто:
— Дней пять тому назад навестил отца и мать. Я повадился ездить туда… То дело какое-либо, то к родным.
— Вы же рискуете угодить в Чека, — сказал я.
— Бывалое дело. Уже меня таскали, к самому Кедрову возили, а что с меня взять? Я политикой не занимаюсь. У меня там заказчики. Гриша Зиновьев, землячок Корк, сослуживец бывший Доброковский и еще кое-кто. Кому поставляю фуфайки, кому чулочки на дамскую ножку, кому и коньяк «Мартель», — ответил Перман с хитрой улыбкой.