Записки Анания Жмуркина
Шрифт:
— И я не мыслю существование России без монарха, — вскидывая длинный сизоватый нос и принюхиваясь к воздуху, с претензией на научность пояснил Лямзин. — Монархия, отстоявшаяся в веках, в смысле стиля, несравненно красивее республики и много прочнее.
— Вот мы за такую монархию и стоим! — отрезал грозно Чаев и, убрав нижнюю губу, навалился грудью на стол так, что он сердито заскрипел, а чашки на нем, слегка дрогнув, издали жалобно-нежный звук.
— Республика предполагает многоэтажное здание общества с гранитным, как земля, фундаментом — народом, с разноцветным наслоением сословий, все более ярких по мере возвышения, и, наконец, с золотым, сверкающим алмазами…
— Феденька! — рявкнул насмешливо Васенька Щеглов. — Начинаешь путаться в идеях: впадаешь в народничество!
— Точно! Что-то неразумно-туманное узорит перед нами! — поддержал Щеглова Бородачев и гулко хохотнул.
Феденька Раевский, не обратив никакого внимания на их реплики, продолжал:
— …и, наконец,
— Замечательно! С такой идеей я, пожалуй, согласен! — проговорил неуверенно Щеглов, вытягивая шею и скользя крошечными глазками по лицам друзей.
— А вдруг «столпы» не выдержат такой купол? — спросила язвительно Семеновна и, подергивая костлявыми плечами, беззвучно засмеялась и обернулась ко мне. — Ананий Андреевич, а ведь эти молодые люди славные женихи, — вытянув шею над столом, снисходительно промолвила Семеновна. — Как бы я хотела всех их женить. Сколько бы я на этом деле заработала. Да, да, они, став женатыми, еще бы больше поумнела. Поумнели бы? Как вы думаете?
Я улыбнулся и слегка кивнул ей головой, соглашаясь с ее словами. Сейчас никто из студентов не слушал Раевского, Феденька зарапортовался, запутался в мыслях, в идеях, наполненных жестокой звериностью — египетскою тьмою, но родной и близкой его сердцу: он рос на этих идеях. Студенты переговаривались между собой, поглядывая то и дело на часы: стрелки показывали без четверти десять. Ирина Александровна видела, что Феденьку почти не слушают, да и сам Феденька чрезвычайно устал, не знает, как закончить речь, топчется, как молочный теленочек на своих неустойчивых, вихляющихся ногах в тесном хлеву.
— Феденька, голубок, я налью тебе чаю, — предложила с беспокойством она. — Горяченького!
— Я выпью, маменька, — тупо глядя на маменьку, ухватился поспешно Раевский за предложение ее и протянул руку к чашке с чаем.
Ирина Александровна поставила перед голубком чай — не подала ему из руки в руку, как это она делала всегда. Феденька плюхнулся на стул и, вытирая платочком пот с фарфорно-розового лобика, принялся потягивать пахучий горячий напиток. Приступили к чаепитию и остальные. Зазвенели чашки о блюдца, заработали челюсти студентов, разминая на зубах ватрушки и пирожки с разными вареньями, с рисом и печенкой. В эту минуту погасла по какой-то неизвестной причине средняя неугасимая лампадка, горевшая перед иконой Нерукотворного Спаса. Ирина Александровна, заметив это, ахнула, а Феденька, будучи верующим и очень суеверным, вытянул в ужасе лицо.
— Маменька, — запинаясь, пролепетал он, — лампадка погасла.
— Вижу, что погасла, а вот отчего — не знаю. Видно, ветерок с улицы дунул на нее. — И Ирина Александровна, побледнев, зажгла лампадку, но еще не успела отойти от нее, как она снова погасла. Женщина скользнула взглядом на меня, как бы сказала: «Погасла потому, что я грешу, Ананий Андреевич, с вами. Нет, я уж больше не прикоснусь своими нечистыми руками, с своим грешным сердцем к ней». И она стала медленно отступать от божницы, ее лицо все больше и больше бледнело от страха.
Я встал, шагнул к божнице и зажег лампадку, и огонек ее, разгораясь и колеблясь, не погас, спокойно замерцал в лампадке перед иконой Нерукотворного Спаса. Ирина Александровна с пристальным удивлением и страхом сверкнула взглядом на меня и, вздохнув, повернулась спиною ко мне, стремительно вышла из столовой.
— Господа, уже десять часов! — отодвигая рывком чашку с недопитым чаем, взвизгнул Васенька Щеглов. — Нам уже пора! В гостинице Шульгина давно уже столы накрыты, и… женщины, в ожидании нас, скучают!
— О-о! — взвыл густо Петенька Чаев, — Идемте, идемте немедленно в «Центральную»! — И он первым, крошечный и пухленький, с носиком скворца, выкатился в коридор.
За ним со смехом и хохотом устремились и остальные. Раевский, выпив чай, выбежал им вслед. Ирина Александровна перехватила его в коридоре, перекрестила, сказав: «Иди, голубок, и повеселись». С сухой улыбочкой она вернулась в столовую. Ей навстречу встрепенулась Семеновна, вытянула тонкие губы к щеке Ирины Александровны, сахарно проворковала:
— Благодарю, моя благодетельница. Сейчас и мне надо к дому.
— Вот и полустанок Сафоновка, — обрывая мои воспоминания, проговорил хриповатым, сонным голосом Малаховский. — Через двадцать минут мы, Ананий Андреевич, будем в городке, как раз на восходе солнца: оно нас встретит.
Я глянул на него: он протирал глаза и разглаживал слежавшуюся бороду. Проснулись и другие пассажиры и, сухо откашливаясь, стали резко, как бы сердито, снимать свои вещи с полок, свертывать постели.
— Долго, Ананий Андреевич, пробудете в городе? — спросил Малаховский. — Если остановитесь надолго, то обязательно заходите ко мне. Нам есть о чем поговорить.
— Зайду, Вячеслав Гаврилович, — пообещал неуверенно я.
Малаховский кивнул мне большой головой и, выходя на площадку вагона, крикнул:
— Обязательно заходите!
Поезд медленно подошел к вокзалу, и я, держа в одной руке вещи, последовал за Малаховским.
На
Город Н. стоит на высоком, холмистом берегу Красивой Мечи, выглядит, если посмотреть на него с противоположного берега реки, очень живописно: его белые и желтые каменные и деревянные дома и домики с зелеными и красными железными крышами утопают в пышной зелени фруктовых садов. От Соборной площади и городского сада, находящихся на левой окраине города, близкой к центру, у края обрыва, видна извивающаяся серебристо-голубая Красивая Меча, а за нею — простор заливных, ярко-пестрых от цветов, полей, перерезанных широкой шоколадно-зеленой шоссейной дорогой; эта дорога, называемая в нашей местности большаком, в двух километрах от города раздвоилась: одна часть рванулась прямо на отлогий холм пестрых и сизовато-зеленых массивов ржи, овсов и пшеницы и скрылась за ним, за имениями помещиков Тулина и Чаева, убегая по направлению к Данкову и Лебедяни; другая часть круто и порывисто метнулась направо и, рассекая луговой простор, устремилась на территорию Орловской губернии, к городу Ельцу. Поезд прибыл из Москвы очень рано на станцию Н., пассажиры, проживающие здесь, с чемоданами и мешками направились к своим домам, квартирам; пассажиры из пригородных сел и деревень также, взвалив на плечи корзины и котомки, покинули вокзал. Малаховский нанял извозчика и, усевшись в замызганную и скрипучую пролетку, поехал следом за «интеллигентными» купцами и мещанами, которым было не к лицу с вещами в руках шагать от вокзала по улицам, и они с шиком мчались в лаковых пролетках к своим домам, лавкам и торговым лабазам — мучным и рыбным. Откормленные рысаки, мча купцов и купчих, выбрасывая вперед точеные и сильные ноги, высекали искры из булыжника мостовых. Перья на дамских шляпах колыхались, будто живые. Кое-кто из пассажиров, деревни и села которых находились в двадцати — тридцати километрах от города, ввалились в первый класс станции, уселись за столиками, накрытыми не первой чистоты скатертями, — война сказывалась и на облике ресторана, как и на лицах пассажиров, — лежала на всем печать грусти и неряшливости. Мне еще было рано идти в город, так как мои знакомые, у которых я, живя в городке, снимал комнату со столом, вероятно, не проснулись, а если и проснулись, то были заняты своими утренними делами, а поэтому решил провести часок в ресторане за мутным чаем, отдающим запахом банного веника, и за черствой, не первой свежести булкой. Другие пассажиры пили пиво и воды, — ни водка, ни вино не продавались в буфете: спиртные напитки были правительством на период войны запрещены. В уголке ресторана, у левой его стены, темнел книжный и газетный киоск, — он был закрыт; владелец киоска принимал из почтового вагона газеты и журналы. У стены толпились юноши и пожилые мужчины, — они пришли за газетами. Поезд Москва — Елец все еще стоял. Но вот нарушил тишину первый звонок, вскоре с кипами газет и журналов, пыхтя и отдуваясь, быстренько вошел владелец киоска, бросил кипы на пол и не торопясь открыл ставни. Пока он открывал, люди отошли в сторону и, не ломая очереди, поглядывали на него. Я поднялся, подошел к очереди и стал наблюдать за продавцом. «Да это все тот же», — проговорил я про себя. Он таким и остался, каким был год и два тому назад. Да, да, нисколько не изменился, не постарел, не помолодел. Правда, он сейчас выглядел более опрятным, чем тогда: на нем новый темно-синий костюмчик, сидел он на его мягкой фигуре в обтяжку — за годы войны он отрастил брюшко (зарабатывал отлично на войне, так как газеты и журналы шибко раскупались), да и его физиономия без единой морщинки, с голубенькими теплыми глазками, с ладным носиком, с узенькой темноватой бородкой, с которой вот-вот закапает мед, пополнела и порозовела: он очень походил на бундовца-интеллигента из далекого российского захолустья. На газетах он наживался и, как узнал я после от Кузнецова, приобрел аккуратненький, с садиком домик, живет в нем не только довольно, но припеваючи, — от меньшевизма он отвернулся, ведет знакомство исключительно с представителями кадетской партии (и в Н. имелось отделение этой партии) — врачами Степановым, Оболенским и с захудалым помещиком Жеховым, секретарем земской управы, и заметно гордится таким своим знакомством. Владелец киоска, — назовем его фамилию Щучкин, — пробовал вьюном прошмыгнуть в общество молодых людей, руководимых Федей Раевским и Петенькой Чаевым, сынком миллионера, но этого ему не удалось: Чаев и Васенька Щеглов сразу пинком отбросили его, и он, Щучкин, накрепко обосновался в группе кадетов и стал заниматься, кроме продажи газет и журналов, общественной деятельностью — быть на побегушках у Степанова и Оболенского. Я купил «Русские ведомости» и журнал «Солнце России» и, не задерживаясь у киоска, прошел к своему столику. Щучкин остановил меня: