Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

Мимо, мимо!

...Приходят иные времена. Начинается Московский период жизни. Случается встреча с двумя людьми, которые не то меня погубили, не то спасли. Во всяком случае, сделали меня мною.

Петр Феодорович Дьяконов пребывает в стенах Московского университета уже восьмой год. Уважением пользуется неслыханным. Предлагают ему остаться при университете сразу три профессора. Выбирай, что хочешь: история русской литературы, история западных литератур, введение в языковедение. Молодые студенты бледнеют, когда Петр Феодорович выступает оппонентом на их докладах. Швейцар факультетский, вспоминающий молодость Тихонравова и студенческие годы Стороженки, низко снимает перед Петром Феодоровичем свой выцветший картуз и, шамкая, пророчит ему великое

будущее. Все хорошо, все идет на лад -- и я в диком восторге от своего нового знаменитого приятеля. Одно понять не могу, почему он не держит государственных экзаменов. Кажется, пора бы. Бывало, сидим мы с ним в излюбленном университетскими людьми ресторане "Бар", что на Неглинном, едим пищу обычную: ростбиф, соус тартар.

– - Петр Феодорович, в эту сессию собираетесь кончать?

Он насмешливо улыбается, по его скуластому бритому лицу ползет презрительная гримаса.

– - Ах, отец, отец, -- говорит он, привычным жестом поглаживая свой лысый череп, -- молод ты еще и ничегошеньки не понимаешь. Ведь это, отец, очень элементарно -- взять и кончить aima mater. Пошел к Александру Николаевичу -- весьма, пошел к Карлу Станиславовичу -- весьма, et cetera, et cetera {и так далее, и так далее (лат.).}... Ни черта ты, отец, в моих операциях не смыслишь!

– - А какие ваши операции, Петр Феодорович?

Мой мудрый друг победоносно вскидывает пенсне, звуки румынской музыки заметно его вдохновляют.

– - Какие, спрашиваешь, операции? Ну, знаешь, вопросец. Ты мою библиотеку видел? Сколько, думаешь, в ней томов? Тысяча? Две? Пять? Десять? Врешь, отец, не угадал. Пятнадцать тысяч, как одна копейка. У самого Шибанова нет таких уников по истории русской церкви. Скажешь, зачем Петру Феодоровичу русская церковь -- он же филолог. Тем более, тем более. Можешь ты, куриная душа, восчувствовать то, что я чувствую. Ночами не сплю иной раз, думаю, а ну как вспыхнет мой Толмачевский переулок, домишко деревянный. Сам в рубахе спасусь, а отцы церкви? Что-то с ними будет? Кофейник разогрею, сяду за стол, снимаю с полки Августина в Лейпцигском издании. Трепет, благоговение. Будто обладаю Линой Кавальери. Поверишь, разрезать боюсь. Какой же я библиофил, если книжку разрежу. Это, отец, опять же очень элементарно -- пошел, купил, прочел. Тьфу, дешевка одесская! Отца моего видел? Отец мой на Серпуховской ситценабивной директором состоит, сам из крестьян. Приезжает в Москву, по делам к Юнкер-Банку. Спрашивает: "Петр, можно у тебя ночевать?" -- "Где же, -- я говорю, -- вам, папаша, ночевать, когда комнатенку мою книга так сдавила, что и для одной кровати места нет, и я сам на коврике ночую". Вот, брат и отец ты мой, понимаешь теперь операции Петра Феодоровича? За восемь лет, что я в университете состою и книгу коплю, я из Москвы на восемь минут не отлучился. А ну как в отсутствие мое либо пожар, либо у Шибанова уник объявится и в другие руки перейдет?! Здесь, в Толмачах, живу, здесь, в Толмачах, и умру, пропадай они пропадом государственные экзамены. Если б такое желание у меня было, я б, может, третий год доцентом состоял. Нет, плюю, с высоченного дерева, отец, плюю!..

Петр Феодорович яростно вытирает испарину, вызванную его собственным красноречием.

– - Человек, еще графин с полным комплектом.
– - Человек, не уступающий лысиной самому Петру Феодоровичу, рысью мчится исполнять желание почетного гостя.

Я не унимаюсь.

– - Ну, хорошо, Петр Феодорович, где же вы деньги берете, чтоб такую уйму книг приобрести? Ведь у вас заработков не ахти.

Лысина багровеет, скулы топорщатся.

– - Ты что ж это, Юрий Павлович, на что намекаешь? Уже успели тебе насплетничать?

От удивления я давлюсь соусом тартар и в упор смотрю на Петра Феодоровича. Что с ним? Какая его муха укусила? Может быть, он шутит? Нет, уж какие шутки, надулся, молчит, на меня не глядит. Неужели я попал в Ахиллесову пяту? Попробую перевести разговор на другие темы.

– - Что думает Петр Феодорович

о завтрашнем бенефисе кор-де-балета?

Петр Феодорович гневно заявляет, что всей Москве известно его отвращение к балету, как низшему роду синкретического искусства и что, следуя за комментариями Вилламовица к книге Ницше, любой профан без труда поймет его мысль...

Час от часу не легче. Ну, а Айседора Дункан? Гром и молнии. Босых Петр Феодорович любит в постели, а не на сцене... Вот и поговори с ним сегодня. Я пробую заинтересоваться его отношением к половому вопросу и книге Вейнингера, но Петр Феодорович круто меняет направление разговора.

– - Юрий Павлович, -- губы его сжимаются, и пенсне слетает на стол, -- я бы вас попросил точно формулировать обвинения свои или обвинения, переданные вам моими завистниками...

Я чувствую, что никакие отговорки не помогут и не вызовут доверия. Наступила необходимость самому перейти в наступление. Для возбуждения я смотрю на грязный воротник Петра Феодоровича. Какое животное, по месяцам не сменяет белья! Воображаю его исподники. Купаться, небось, тоже не купается.

– - Петр Феодорович, ваши подозрения смешны, ваши упреки оскорбительны. Я вас покорнейше попрошу либо взять обратно все ваши слова, либо разрешить мне оставить вас одного. Вам надо успокоиться.

Тон мой ледяной, резкий, сквозь зубы. Во всем Московском университете один проректор умеет так осадить. Многократные встречи со студенческим тираном успели меня научить этому в иных случаях незаменимому тону. Я складываю салфетку, требую счет и подымаюсь со стула. Петр Феодорович заметно озадачен. Лицо его возвращается к обычному выражению, пенсне снова на носу, он улыбается хитрой длинной мужицкой улыбкой и мягко берет меня за рукав.

– - Ну коли так, отец, прости меня. Уж больно меня враги заедают. Я тебя в благодарность обучу величайшей в мире науке -- искусству зарабатывать деньги.

Я не заставляю себя долго упрашивать -- пересолить тоже ни к чему, усаживаюсь за стол и с особенным интересом слушаю Петра Феодоровича. Сорок рублей от отца, пятьдесят от дяди, итого девяносто. За две комнаты плачу пятьдесят, обедаю и ужинаю в "Баре", два раза в неделю езжу на скачки, "на Шаляпина" в хвосте не стою, а за семь с полтиной покупаю кресло четвертого ряда. Одеваюсь у Делоса, посещаю Норманский дом на Страстном Бульваре. Бюджет мой запутан. Деньги, присланные для уплаты за правоученье, давно прожиты. Положительно, надо послушать Петра Феодоровича. Не уроков же, в самом деле, искать! За пятнадцать рублей ежедневно шляться на Таганку или за Москва-реку. Одни извозчики в тридцать влетят. Не раз мне казалось в продолжение нашего дальнейшего знакомства, что Петр Феодорович горько жалеет о своей излишней со мной откровенности, что наука, преподанная им в ресторане "Бар", представлялась ему самым большим уником из всех уников, имевшихся в Толмачевском переулке.

Ах, эти случайно вырвавшиеся слова!.. Как не плохо бы было вернуть вас, собрать, сжечь и забыть. Откровенные слова, как преждевременные морщины. Наступает собачья старость, злишься на самого себя и тщетно пытаешься успокоить сердце дешевенькими парадоксами: я, мол, не так богат, чтоб менять еженедельно перчатки, но у меня достаточно мужественной фантазии для вихря меняющихся убеждений, прорицаний, обещаний. Не обманешь свое сердце! Непобедимый спекулянт -- наше злостное сердце, и от слов откровенных, исповедей ресторанных, фельетонов газетных все чаще и чаще тянет к блестящему другу, шестизарядному Нагану...

Итак, Петр Феодорович рассказал. Всяческих чудес ожидал я от ученого сына серпуховской земли, но уж не таких. Петр Феодорович оказался не только библиофилом, не только подающим надежды магистрантом, не только аскетом и славянофилом, но и... В те годы баснословные великое слово еще прозябало в четырех стенах банков и бирж и на панели еще не распускалось пышным цветом войны и революции. Петр Феодорович оказался спекулянтом, и спекулянтом весьма странного, весьма недоброкачественного свойства.