Затмение: Полутень

Ширли Джон

Он поднялся на ноги и увидел, как в переулке справа замелькали фары. Нырнув в узкий проход между рестораном и соседним зданием, он вслепую понёсся во мраке в приблизительном направлении ресторанного фасада. Тут воняло мочой и гнилью. Он вылетел из прохода на тротуар перед рестораном. «Форд гидро» исчез: поехал на противоположную сторону. Перед рестораном стояло такси, ожидавшее молодую пару. Он подбежал к машине, опередив их, запрыгнул внутрь и сунул водителю купюру в пятьдесят новобаксов.

— Куда угодно! — взмолился он. — Гони!

Водитель глянул на купюру. Мотор взревел, и такси рвануло прочь.

Стоунер

оглянулся в заднее стекло. «Форда гидро» он не увидел. Придурки всё ещё обыскивают переулок. Такси свернуло за угол, и он позволил себе расслабиться. Пока что их удалось провести. Если, конечно, за ним не увязалась дроноптица. Он посмотрел на небо. Характерных отблесков уличного света на трепещущем серебре не было. Но птицы бывают разные, в том числе и самые маленькие; никогда не знаешь.

Надо будет каким-то образом выйти на Брюммеля напрямую. Завтра, если Стоунер останется жив этой ночью.

Нью-Йоркская городская тюрьма

Тюремный госпиталь был рассчитан на сорок коек. Чарли положили у самой двери. Он пытался не слушать воплей, стонов и хохота остальных пациентов — остальных заключённых.

Ещё он пытался поудобнее устроиться на спине и правом боку. От этого боль только усиливалась. Поэкспериментировав немного, он выяснил, что, если оставаться на левом боку, а колени подогнуть к груди и покрывало сбить поближе к ноющим почкам, дискомфорт можно минимизировать. Он то и дело просовывал руку под кисло вонявшую грязную подушку и трогал пластиковую зажигалку, найденную в мусорном ведре. Какой-то охранник решил, что зажигалка пуста. Но, если ему повезло, там ещё осталось на один-два поджига.

Тюремный госпиталь оказался просторнее, чем Чарли представлялось. Тут стоял сырой вонючий полумрак. В плане госпиталь имел очертания огромного квонсетского ангара [32] , стены закруглялись к потолку. Единственные окна, похожие на перевёрнутые четвертушки месяца, располагались у потолка. Они были забраны комариными сетками и металлическими решётками. Окна никогда не открывались и, вероятно, не предназначались для этого. Свет из окон и от потолочных флуоресцентных трубок исходил мутный, молочного оттенка. Экрана в госпитале не имелось, да и читать было нечего, кроме стопки бумажных журналов у двери. Старые металлические койки постоянно скрипели, словно жалуясь на пациентов, а пациенты — узники? жертвы? загнанные звери? — стонали и проклинали всё на свете. В среднем половина их была прикована к койкам флексопластовыми путами. Санитары появлялись редко, поэтому пациенты гадили под себя и лежали в собственных отходах.

32

Полуцилиндрический ангар с гофрированными стенками.

Госпиталь напоминал дурдом; Чарли пугали крики, стоны, идиотские смешки и плач — тут плакали почти все, кто от уже испытанной боли, кто от страха перед предстоящими пытками и казнью. Он обнаружил, что впадает в знакомое по детству состояние беспредельной, первобытной, всепожирающей

паники. Государство поймало его и отправило на переработку. В госпитале шумели и скрежетали жернова машины, выполнявшей эту переработку, и звук этот был как треск ломающихся костей добычи в стальных зубах огромного зверя: Государства.

Чарли пытался абстрагироваться от происходящего. Попробуй представить шум исходящим из другого источника, говорил он себе, вообрази, что это шум бури.

Он лежал на боку, крепко зажмурившись.

Он напряжённо размышлял. Его разум рассекал ситуацию на сегменты, эти крупные сегменты на более мелкие, а эти последние сортировал по кучкам.

Он мог виноватить Пустую башку. Это место само по себе как наркотик. Потому-то он здесь и очутился. Потому что Место поймало их с Анджело и обошлось с ними по-свойски.

Нет. Он сам виноват. Он виноват уж тем, что несёт в себе психологический первородный грех. Врождённую склонность к... как там называл эту штуку школьный психиатр, обследовавший Чарли в седьмом классе? Диссоциативный невроз? Склонность расщеплять внимание и отстраняться не только от себя, но и от всего происходящего. В этом ему помогали наркотики. Старое дело: он подсел на наркотики, потому что наркота его освобождала, уносила проблемы и гнев.

А Пустая башка, разумеется, не просто наркопритон. Это живое воплощение принадлежности. Не ты принимаешь наркотик, а наркотик принимает тебя. Поглощает. Диссоциация как внутренняя, так и внешняя.

Покидая Пустую башку, клиенты чувствовали себя измотанными, уставшими, исполненными самоненависти. Они клялись, что никогда в жизни больше туда не вернутся. Старая история, старая пустопорожняя болтовня. А вот реальность: всегда находятся поводы вернуться в это Место помимо своей воли.

Когда понимаешь, к чему идёт дело, начинаешь спорить с собой. Наверное, лишь затем, чтобы потом сказать: ну я же пробовал, я же сопротивлялся. Но об истинном сопротивлении не могло идти и речи.

Да, это страшно. Видишь выгоревших. Слышишь истории о случаях вроде того, какой произошёл с Анджело. Это Место и принадлежность ему пугают.

Наркотики и Пустая башка. Цикл замыкался снова и снова, пожирая его заживо. И он решил присоединиться к Сопротивлению. Он знал, что делает это скорей затем, чтобы сбежать от наркотиков, а не по идеологическим мотивам. О да, он искренне верил, что сражается за правое дело. Но в глубине души признавал, что пошёл в НС, полагая, что это его спасёт.

Он ошибся. Наркотическая зависимость вроде киношного чудовища — ты его убиваешь, а оно возвращается снова и снова. Вода и пламя ему нипочём, его не утопишь и не сожжёшь.

Он вколол себе Анджело; он на некоторое время обезумел; он застрелил копа. Его судили и приговорили. Самое жуткое, что он очень хорошо сознавал свою вину. Он не мог найти утешения даже в сознании, что его осудили неправедно. Это было не так. Он сам решил пройтись по канату над бассейном, полным говна, и свалился туда.