Зеленоглазка

Закончив свой послеобеденный визит вежливости, жена губернатора ушла. Дети вели себя хорошо, сегодня я была ими довольна. Она, как и другие представители мельбурнской знати, часто приходила посмотреть, как я управляюсь с ними. Ведь они носили известнейшую в стране фамилию и являлись наследниками одного из крупнейших колониальных состояний. Наверное, людям казалось невероятным, как это я, приехав сюда совсем девочкой из мануфактурного магазина в Лондоне, вдруг стала им ровней. Но в Новом Свете такое случается до сих пор, случилось тогда и со мной. Все началось тем самым утром, еще в 1854 году, когда по дороге в Балларат я встретила Розу Магвайр.

В то утро я назвалась Эммой Браун. На самом деле у меня было другое имя, но обстоятельства вынудили меня забыть о нем, навсегда схоронив его в той земле.

Мне

было восемнадцать лет. Помню, тогда я впервые услышала их голоса, лежа на измятой постели рядом с человеком, который своим пьяным храпом пробуждал во мне отвращение. В утреннем воздухе голоса эти словно сияли чистотой. Было рано, люди едва только потянулись по дороге на прииски, а они уже встали. Их лагерь появился возле таверны еще вчера, но мне пока не довелось их увидеть, потому что этот человек, Вилл Гриббон, прятал меня от посторонних глаз. Я ведь уже один раз пыталась сбежать от него. Сам он сразу же отправился к ним, чтобы объявить, сколько будет стоить разрешение мыть инвентарь и заполнять котлы в излучине реки, протекавшей позади его владений вдоль дубовой рощи. Наверное, никому, кроме Гриббона, не пришло бы в голову брать за это плату. Они не пришли в «Арсенал старателя» ни за едой, ни за поганым виски, которым торговал Гриб-бон. В тот вечер посетителями таверны были лишь два пастуха, направлявшихся в Мельбурн, чтобы спустить там полугодовой заработок.

Я осторожно выбралась из кровати, стараясь не потревожить спящего и не сводя глаз с его лица, неприглядности которого не мог скрыть даже сумрак, пробивавшийся сквозь грязные шторы. Его мясистый подбородок был покрыт десятидневной щетиной; с перепоя он спал с открытым ртом, отчего видны были источенные, гнилые зубы. Я не могла смотреть на него без отвращения и страха. Когда он три дня назад затащил меня к себе в постель, я была еще девица. И он грубо использовал меня, заставив познать весь ужас и позор насилия. Ненависть, которую он пробуждал во мне, была почти осязаемой. Казалось, она стояла рядом со мной, готовая плечом к плечу пойти за меня на бой. Возможно, даже во сне он почувствовал ее угрожающую силу, потому что вдруг зашевелился в попытке проснуться. Я замерла, но вскоре он успокоился, и храп его вернулся в русло прежнего мерного ритма. Тихонько я подошла к окну и слегка приоткрыла штору.

Передо мной был обычный для этих мест пейзаж.

Мне приходилось видеть его множество раз вдоль дороги, ведущей из Мельбурна к приискам, – крытая брезентом повозка с упряжкой волов, разбросанные вокруг костра палатки. Этот небольшой пустырь рядом с таверной «Арсенал старателя» был привычен к подобным обитателям, и Вилл Гриббон был не последним, кто приложил к этому руку; открыв в тенечке под зданием таверны некое жалкое подобие универсального магазина. Здесь он мог восполнить пробелы в торговле спиртным, продав полбарана или какую-нибудь сковородку. Полуразрушенная таверна была не приспособлена принимать постояльцев, в ней только продавался ром. Словно на семи ветрах, стояла она на пересечении главной дороги с грязной извилистой тропкой, ведущей к близлежащим фермам, а вокруг простирались бескрайние деревенские просторы. Название «Арсенал старателя» появилось три года назад, когда стало ясно, что месторождения золота на Балларате, Алек-сандр-хилл и Бендиго были достаточно велики, чтобы обеспечить постоянный приток старателей, следующих мимо таверны и иногда посещавших ее. Три года назад вывеска над «Арсеналом старателя» была кричащей и яркой: теперь же цвета ее поблекли под беспощадным австралийским солнцем и уподобились скупым краскам окружающего ландшафта. В этой природе было слишком много простора, и на ее фоне ветхий, полуразрушенный домик казался жалким и потерянным.

Окно, из которого я смотрела, помещалось в торце, и мне был прекрасно виден весь лагерь. Там находилась семья, а не просто группа мужчин, какие обычно проходили по этой дороге. Семья была большая, как я решила, – ирландская; слов я различить не могла, но по ритму и модуляции голосов узнала знакомые обороты, хотя речь этих людей не была отрывистой, как у многих ирландских иммигрантов. Отец имел богатырский рост и носил черную бороду, и трое взрослых сыновей имели похожие черты. Еще одному, младшему, на вид было лет десять-одиннадцать; у него были светлые прямые волосы, падавшие прямо на глаза. Сначала он пинал камушки у себя под ногами, но потом ему, видно, это наскучило, и он принялся швырять в воздух палку, пытаясь поймать ее на лету. Женщины были совершенно не похожи на тех, каких обычно можно встретить по дороге на прииски. Их было две – мать и дочь, последняя почти что девочка. Обе были в капорах, из-за чего я не могла разглядеть их лиц, но зато отлично видела их платья. Безупречные линии, элегантный и модный покрой – все было слишком изысканным для этих мест; женщины смотрелись здесь явно чужими. Такие нарядные капоры были бы к месту в Мельбурне или даже в Лондоне, но никак не в Балларате. Было сразу понятно, что это не

просто проезжавшая к приискам семья старателя. По всем признакам, у этих людей имелись деньги. У них были сытые волы и новая повозка. Печать бедности не коснулась их. Они не кричали друг на друга в грубых и резких выражениях, как это делают люди, уставшие от отчаяния и несчастий. И вообще мне кажется, что на этой дороге, проложенной старателями, сразу видно, кто беден, а кто богат.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что это торговцы или какие-нибудь владельцы магазина из тех, что устали жить в Старом Свете и к тому же наслушались сказок о самых крупных золотых месторождениях в мире, по сравнению с которыми меркнет даже Калифорния. Я сама плыла на корабле вместе с иммигрантами и прекрасно знаю, почему люди едут сюда, – одни в погоне за приключениями, другие просто от крайней нужды. Но в конце концов, минуя горную цепь, все они оказываются здесь, в высокогорной золотой стране. На этом этапе и кончается романтика путешествий, а вместе с нею и розовые мечты. Лично для меня все оборвалось здесь, в «Арсенале старателя».

Мать была главной в семье и прекрасно справлялась с этой ролью. В то время как она готовила завтрак, мужчины складывали небольшие палатки и запрягали волов. Мать отдавала почти все распоряжения. Однако девушке, как мне показалось, не было дела до всех остальных. Она задумчиво скатывала одеяла и, видно, не очень-то с этим торопилась. Почему-то никто и не думал делать ей замечания, и даже когда она бросила свое занятие и отвлеклась на что-то другое, то все равно не заслужила ни слова упрека. В долетавших до меня голосах сквозили добродушие и легкая ирония, а один раз послышался даже смех. Я помню, каким удивительным показался мне этот смех. Впервые я почувствовала симпатию к проезжавшим путешественникам. От этих людей веяло неслыханной роскошью.

Я решила, что само небо послало их, чтобы помочь мне выбраться отсюда. Я попрошу их взять меня с собой в Балларат. Если они направляются в другую сторону, то все равно попрошусь с ними. Какая мне разница, куда идти; главное – сбежать из «Арсенала старателя», избавиться от этого Гриббона.

Было настоящей пыткой двигаться медленно и осторожно, когда все зависело от быстроты. Они уже запрягли волов и теперь забрасывали землей костер. Еще немного – и они отъедут. Я сбросила короткую рубашку и на мгновение застыла над кучей одежды, сброшенной на пол вчерашней ночью. Надев трусы и корсет, я пришла в ужас при мысли, что Гриббон сейчас проснется и с новыми силами потащит меня в койку утолять свою мрачную похоть. Пальцы не слушались; я с трудом надела нижнюю юбку и выцветшее серое платье. У меня было другое, белое, красивое, с зеленой шотландской юбкой, которое я привезла с собой из Лондона. Но чтобы достать его, надо было лезть в стоявший у кровати сундук, а это могло разбудить Гриббона. Как ни хотелось мне взять платье, все же пришлось оставить его. Я заплела волосы в длинную косу; закалывать их не было времени, хотя, конечно, следовало бы, потому что с косой я выглядела моложе, чем мне сейчас хотелось. При беглом взгляде в старое треснутое зеркало оно отразило бледное и чересчур худое лицо. Я никогда не была хорошенькой; находясь в добром расположении духа, отец говорил мне, что я интересная. У меня были зеленоватые подвижные глаза, но при тусклом освещении комнаты они теряли свой цвет. Даже в спешке я успела подумать: как это было бы здорово, если б в зеркале сейчас отразилась красавица.

Наконец я набросила на плечи платок и взяла в руку ботинки. На сундуке лежали одежда Гриббона, его трубка и кисет, а также новенький двухзарядный револьвер, которым он любил хвастаться перед посетителями таверны. Наверное, он перебрал вчера, потому что здесь же валялись высыпавшиеся из карманов мелкие деньги. Обычно он тщательно прятал их от меня. Бросив взгляд на монеты, а потом на спящую фигуру, я осторожно опустила ботинки на пол и принялась обеими руками собирать их. Набралось двадцать семь шиллингов и еще четыре пенса. Этого хватило бы, чтобы поесть, когда я выберусь на дорогу, или же на проезд. Замерев от страха, я со звоном ссыпала их в карман платья. Затем снова взяла в руку ботинки и направилась к двери.

Но в ту же секунду я снова вернулась к сундуку и стала аккуратно, монетку за монеткой, складывать деньги обратно. Было бы ошибкой брать их! Гриббон ценил их гораздо выше, чем меня; из-за них он мог броситься за мной в погоню. Да и закон был бы на его стороне. Нельзя давать ему козыри в руки.

Все эти действия отняли у меня много времени, и по звукам, доносившимся снизу, я поняла, что ирландцы отъезжают. Быстро, как только могла, я подбежала к окну, откинула занавеску и прижалась лицом к стеклу. Они были готовы к отъезду; в повозке сидели все, кроме девушки и одного из сыновей, который поджидал ее возле двери, чтобы помочь взобраться на возок. Она была у речки и, услышав, что ее зовут, нехотя повернулась, но продолжала тянуть время. Ей явно нравилось чувствовать себя независимой. Мать уже потеряла всякое терпение. На этот раз ее крик прозвучал отчетливо: