Зеленые млыны
Шрифт:
— Там… там… Женщины! — едва выговорил агроном.
— Какие женщины? — испуганно отозвался Макив ка. — Скажите им, что черешню еще не разделили. Списки сдадим на склад к вечеру.
— Голые… — трагическим голосом пояснил Журба. Аристарх вытаращил на него глаза:
— Какие?!
— Голые. Все двенадцать. Все звено. На свекле. Под шелковицей.
— И Паня?.. — Сильвестр Макивка, хромая, вышел из за стола. Он полагал, что разбирается в женских формах.
— И Паня… Сбесились они там…
— Что за напасть? А Лель Лелькович там? На политинформации?
— Нет
— Едем! — весело воскликнул Макивка.
Все трое помчались на «беде» к заветному месту.
— Тут остановимся! — попросил Журба.
Слезли и, пригнувшись, гуськом побежали вдоль нивы к шелковице. Сильвестр Макивка громко хлопал своей широкой штаниной. Он бежал первый и первым выскочил из за высокой ржи. Но тут его ожидало жестокое разочарование.
— Нету…
Никаких голых женщин, никаких идеальных форм, никакой музыки тела, одни только согнувшиеся, озабоченные, одетые женщины за работой. Липский рассмеялся, а Журба только развел руками. На горизонте, там, где обрываются зеленые полоски гряд, виднелась Мальва с ведерком.
— Это вам от переутомления, а может, и от недоедания привиделось, — сказал Аристарх. И обратился к Макивке: — Чем бы мы практически могли помочь Журбе?
— Есть мясо, мука, черешня…
— Запиши: кило мяса, два кило муки и три кило черешни…
— Черешни можно и пять кило.
— Пусть будет пять… Ну, а теперь давайте поговорим о делах. — И он повел их в тень, под шелковицу.
Журба сидел понурясь, он и сам уже мало верил тому, что видел реальных женщин.
Но тут Макивка вскочил с криком:
— Муравьи!..
…Вечером Журба принес домой паек, они с Мальвой славно поужинали под звездами, которые падали в пруд, а когда Мальва напомнила ему о женщинах, которых муравьи сегодня раздели под шелковицей, он засмеялся, сделав вид, что впервые слышит о том. А между тем белая «морячка» на фоне высоких хлебов произвела на него немалое впечатление.
Кузнечики в траве распелись к вёдру, а под шелковицей, охраняя свои владения, сновали по военным дорогам беспокойные муравьи. Некоторые несли на себе белые дирижаблики, в которых еще не родившиеся дети должны запечатлеть в памяти путь к шелковице.
«Все лето царь Мина шел в свою страну. Муравей! По пути ему попадались бесчисленные муравьиные поселения, но жили там всё только черные муравьи и его, инородца, не принимали. Да и не верилось им, что он, царь, решился бы пуститься в такое путешествие без охраны и без оружия. Вот царя Никона в тех землях знали, слышали о нем, а некоторые муравейники даже были им завоеваны когда то, но отделились снова, как только услыхали, что Никон умер. А этого самозванца, который выдает себя за сына и наследника Никона, владыку могущественного царства, провожали под конвоем от одной границы к другой, пока он, преодолев запруду и несколько крутых бугров, не очутился наконец поблизости от шелковицы.
Пограничная стража проводила его к Мокию (муравьиные цари
— Не он… Впервые вижу… Может быть, кто-нибудь из вас? — обратился он к свите. — Что скажет Макарий?
Макарий, верховный судья, сказал:
— Ничего общего… Разве что за исключением окраски…
— Как же так, Макарий, я царь Мина, сын Никона… Ваш царь.
— Я еще не слепой! — возмутился Макарий. Тогда снова заговорил Мокий:
— Сынок! За такие речи я, конечно, мог бы отрубить тебе голову вот этим мечом, которым когда то наградил меня царь Никон. Но мое великодушие и попечение о подданных не дозволяют мне лишать жизни кого бы то ни было из тех, кому я могу ее даровать. Так учил меня Никон, так учил и царь Мина, погибший на последней войне.
— Но я же не погиб. Я здесь. Вот я, перед вами. Макарий, — обратился Мина к судье, — ведь не кто иной, как я, сделал тебя верховным судьей, хотя царь Никон и предостерегал меня, говоря, что ты коварен и бесчестен.
0
— Царь, — обратился высокочтимый Макарий к Мо кию. — Я советую тебе казнить этого самозванца. Ведь нам надлежит печься и о мудрости нашего племени, а ты ж видишь — этот пришелец не в своем уме, раз он смеет выдавать себя за царя Мину, так доблестно погибшего у меня на глазах.
— Свершайте! — повелел Мокий.
Явились палачи — два воина с гигантскими челюстями. Оба узнали Мину, но повеление царя было для них превыше всего. Мина подумал, что больше не увидеть ему Пани, к которой у него пробудилось странное, не испытанное до сей поры чувство, неведомое муравьям. И он обратился к царю:
— Мокий! Ведь не кто иной, как ты, когда то учил меня, что есть на свете любовь. Ты говорил мне, что это высокое чувство неведомо нам, муравьям…
— Ну, ну, дальше…
— Ты говорил, что у кого оно пробудилось, тот как бы вновь родится на свет, становится молодым, сильным, смелым. Ты сожалел, что нам неподвластно это чувство и потому род наш обречен жить в мрачном подземелье, плодиться не от бесчисленных матерей, а от одной матери. Мы лишаем плоти миллионы существ, которые могли бы влюбляться, любить, радоваться жизни. Вместо этого мы превращаем их в роботов без права любить и рожать!
— Так когда-нибудь станет и с людьми, ведь мы древнее их. Каждому суждено пройти свой путь усовершенствования. Мы прошли его раньше их, они когда-нибудь придут к тому же. Что ты просишь?
— Отпусти меня…
— Ты влюбился?
— Да.
— В кого же?
— В одну земную царевну…
— Несчастный. Я отпускаю тебя, но без права возвращения. Да, Макарий?
— Да. Это мудро, царь. Твое великодушие…
— Проводите его, — не дослушав Макария, повелел Мокий солдатам.