Зернышки спелых яблок
Шрифт:
Тогда я подошел к Димке:
— Мороженое, которое продают в парке, делают из молока.
Димка ни капельки не удивился. Он зевнул и ответил:
— Вчера мамка на сладкое делала. Каждому по десять порций. Фэсная штука.
И никто не удивился, что я знаю тайну мороженого. А мне так хотелось всем рассказать, как мы с Петькой ее узнали. Вот так же в подаренной художником книжке радовался Виноградов, открыв русский фарфор…
Ах, эти слова: секрет, тайна, загадка. Как бешено колотится от них детское сердце! О, пытливость бесчисленных «почему»! О, эта рассеянность:
Бабушка дала нам десять рублей. Мы бросились в парк. Усатая неопрятная мороженщица показалась нам прекрасной феей. Замерли носик к носику алые уточки весов, и «фея» протянула нам на блюдечке сто граммов чуда.
Мы взяли мороженое и уселись на тротуар. Петька поперек белой горки провел ложечкой черту, чтобы было поровну. Потом мы стали думать, кому есть первому: ложечку нам дали одну. Пока думали — мороженое растаяло. Теперь не надо было ложечек. Мы по очереди втягивали губами белую сладкую жижицу. Сделали по три глотка, и я понял, что мороженое — это молоко, но его сперва заморозили. Я сказал об этом брату. Он согласился:
— Только не козье молоко…
— Конечно, не козье. А может, и козье, только от самой лучшей козы.
— А помнишь, — спросил Петька, — как мы осколочек от кружки сосали? Думали — раз он белый, так из него молоко пойдет, если долго сосать. Дураки ведь тогда были, правда?
— А помнишь, как мы резинки из трусов жевали, чтоб они, как сапоги у мильтона, который с Димкой живет, скрипели? Идем по лестнице и жуем. А Димкина матушка думает, что это мильтон в новых сапогах идет. Выскочит: a-а, это вы… Здорово мы ее обдували!
Когда мы вернулись домой, бабушка спросила:
— Ну, как ваше мороженое? Ели?
— Ели, баб. Знаешь, повкусней чуркинского молока!
— Я думаю, — усмехнулась бабушка. — Воду туда не подбавляют… Государство…
Говорили, что когда-то — нас с Петькой еще и на свете не было — жил в нашем доме знаменитый краевед и писатель.
Вернее, жил он в тайге, в палатках и шалашах, но, приезжая на несколько дней по делам в город, останавливался в нашем доме. Тогда все ночи светилось угловое окошко, и за ним сухощавый седой человек что-то быстро записывал в маленькие блокнотики.
Так или иначе, но когда Чуркиной досталось от эмпэвэошников за непорядок на нашем чердаке, а от Чуркиной получил нагоняй Коляда, он, ворча что-то о «гнилой интеллигенции», выбросил из круглого слухового окна большой фанерный ящик с запыленными книжками и рукописями. Их сразу растащили на растопку.
Нам с Петькой досталась толстая, в коленкоре, тетрадь. Это были изумительные рассказы о семицветных фазанах, бедных китайских фанзах, о женьшене и легких, как сухой лист, оморочках…
Часто мы ложились спать, не поужинав. И бабушка, чтобы хоть как-то скрасить вечер, читала нам эти рассказы.
И одно в них нас всегда поражало: доброта суровых на взгляд охотников.
Любой
Ох, как хотелось нам с Петькой найти такую избушку! Мы бы притащили крупу бабушке, она бы сварила мировую кашу. А потом, когда выдадут паек, можно отнести на место свою крупу.
Мы засыпали с мечтой о съедобной находке. Нам снилась тайга и в ней — сторожка из черных хлебных буханок. Труба сторожки была из белого хлеба. Из трубы шел дым — кто-то варил кашу.
Иногда бабушка не читала нам, а пела. Много непонятных и грустных песен бабушка слышала в молодости в городском театре. Там она работала в костюмерной.
На креслах в комнатах белеют ваши блузки… Вот вы ушли, а день так пуст и сер… Грустит в углу ваш попугай Флобер. Он говорит: жамэ, жамэ… Он все твердит: жамэ, жамэ, жамэ — И плачет по-французски.— Кресло, — наутро пояснял мне Петька, — это совсем как стул, только по бокам ручки. Помнишь, у нас было кресло?
— Ну и где же оно сейчас?
— Сожгли же! — радуясь, что может объяснить, говорил Петька. — Помнишь, кашу варили?
Каша, каша, каша. Никуда не деться от этого слова. Я уже не помню, что хотел спросить у Петьки, кто такая Жамэ. Я думаю о каше. Но не об охотничьей, а о той, несъедобной, которую сварила бабушка, когда сожгли кресло.
Грустная и простая история. Бабушка забыла очки, и на рынке ей вместо манки подсунули казеин — клей для фанеры.
— А все-таки мы когда-нибудь что-то найдем, — уверенно говорит Петька. — Убежим в лес, чайник с собой возьмем, Индуса…
— Ничего мы не найдем. — Я не разделяю его уверенности. — Жди больше!
Однако я ошибся. Вскоре фортуна нам улыбнулась.
В тот день мы понесли на дальнюю Волочаевскую улицу сшитое бабушкой платье. Толстая, с двумя подбородками, заказчица обещала за работу вилок капусты и немного рису. Хозяйки не оказалось дома, и мы возвращались назад молчаливые, хмурые. Петька в сердцах, пинал придорожный репейник. И вдруг, уже недалеко от нашего переулка, наклонился над чем-то блестящим и, закричав «чья потеря, мой наход!», пустился бежать так быстро, что я намного от него отстал.
Когда я очутился в комнате, бабушка стояла у стола, схватившись руками за голову. На столе лежала Петькина находка — металлическая коробочка. Коробочку уже раскрыли, в ней поблескивали серебряные маленькие кубики.
Петька сидел на кровати, опустив голову.
— Вот, полюбуйся на своего братца, — сказала мне бабушка и обернулась к Петьке: — Да ты можешь понять, дурья твоя голова, что сейчас нарочно бросают отравленное. Враги, шпионы… Бантики еще завяжут для приманки. В городе висят специальные объявления.