Зернышки спелых яблок
Шрифт:
— Стучит! — орет благим матом Петька. У него стучат зубы. — Настоящий!
Я тоже слышу стук в дверь.
— Да откройте же, ребята! Петя! Леня!.. Ой господи, что-то случилось.
— Баба пришла!
Мы бросаемся к двери и вдвоем откидываем крючок. Бабушки в темноте не видно, но это она, наша баба.
Мы прижимаемся к чему-то холодноватому, пахнущему, как принесенные с мороза простыни.
— Дурешки вы мои! — Добрые бабушкины руки находят нас. — Ну, чего так испугались? Ох, горе… А со мной Индус. Пришел вас проведать.
Баба, наша баба…
И вот — весна!
Она словно догадалась, наконец, как нам с Петькой надоело сидеть дома. Радостно, не боясь, что им попадет от заморозков, лепечут ручьи. Солнышко пригревает все сильнее.
Уже не замерзает в кастрюльке оставленный на завтра суп…
Чуркина принесла бабушке подрубить красный сатиновый флаг — скоро Первое мая!
— И как только таким людям разрешают прикасаться к флагу! — ворчит бабушка, когда домкомша уходит.
А солнышко слепит бабушкины глаза, она перестает хмуриться и весело говорит нам:
— Марш на улицу! Хватит взаперти сидеть.
Мы с Петькой беремся за руки и выбегаем на крыльцо. И все цвета, запахи и звуки счастья обрушиваются разом на наши маленькие, как ручные часики, сердца.
Прямо против нашего крылечка на гладко оструганном бревне сидят девочки. Бревно с одного конца заострено — это будет новый электрический столб. Старый подгнил, его спилили вместе с приклеенным к нему объявлением: «Потерялся жеребенок…»
Теперь на его месте лишь оранжевый срез пенька.
Нам немного жалко этот старый столб: он удивительно гудел — приложишь ухо, и неохота отрывать.
Но жалость наша мимолетна. Ее тотчас вытесняет интерес к новому столбу: к его смолинкам и овальным сучкам.
Девочки шьют кисеты. Только одна — Ленка-маленькая — не шьет. У нее «не работает» правая рука.
Зимой Ленка несла от Чуркиной баночку молока и на крыльце поскользнулась. Баночка разбилась, осколком перерезало сухожилия на запястье. Дядя Вадим, оказавшийся поблизости, подхватил девочку и отнес в военный госпиталь — он совсем недалеко от нашего двора.
А на крыльце долго лежали осколки, красные, как яблоки на наклейке от баночки. Мы с Петькой бегали смотреть, а бабушка говорила, что у Чуркиной молоко злое.
Руку в госпитале, как рассказывала потом сама Ленка, «зашивали, зашивали, уж так прямо зашивали, а кровь все течет». Ленка вспоминала об этом и становилась бледной, как тогда на крыльце у разбитой баночки.
Постепенно она научилась
— Нет, не выходит!
На минутку мы с Петькой уходим домой — может, бабушка что-нибудь сварила? А когда возвращаемся, девочки громко о чем-то спорят:
— Лучше ты попроси… тебя он знает.
— Нет, лучше ты. В госпиталь он тебя носил? Тебя!
Больше всех суетится длинная Лилька. В руках у нее по белому лоскутку. Она взмахивает ими, как птица крыльями, и все приговаривает:
— Ой, девочки, неудобно, ой, девочки, неудобно…
Но вот во двор выходит дядя Вадим, все к нему бросаются и в один голос затягивают:
— Дя-а-дя Вадим, дядя Вадим… Нарисуйте!
— Мне уточку!
— Мне лодочку!
— Васильки! Васильки!
— Кремль, Кремль, Кремль! Москву-у!
— Нарисуйте, дядя Вадимчик, миленький. А мы вышьем и раненым в госпиталь отнесем.
Дядя Вадим хмуро взглянул на часы, задумался, махнул рукой:
— Так и быть, красные девицы. Сослужу вам службу верную. Будет и Кремль вам и, — подражая длинной Лильке, неожиданно тоненько выкрикнул: — и васильки, васильки!
Девочки засмеялись, захлопали в ладоши.
— Леня, — подозвал меня художник, — сбегай ко мне. Возьми карандаш и фанерку какую-нибудь или книжку, чтоб подложить. Одна нога здесь, другая — там!
Он начал с васильков. Лилька от счастья так и порозовела.
Закачались на карандашных волнах уточки и парусник… Кремль получился лучше всего — со звездой, с часами — как настоящий. Над Кремлем сияло солнце.
Дядя Вадим дорисовал последний лучик и вдруг закашлялся. Упал и покатился по земле карандаш. Девочки присмирели, потупились. Ленка-маленькая побежала за водой. Принесла, расплескивая, в жестяной кружке.
Когда приступ кашля прошел, на втором Лилькином лоскутке дядя Вадим сделал несколько резких штрихов. И получилась трубка. Из нее вылетала прядка дыма, извивающаяся в буквы.
— «Выкури фрица!» — прочитал Петька. — Вот здорово!
— Дядя Вадим, — защебетали девочки, — спасибо!
А художник уже крупно шагал со двора, придерживая рукой борта своего серого поношенного пальто.
— Дядя Вадим, спасибо!
— За уточку!
— За лодочку!
— За Москву-у!
— Дядя Вадим, за выкури фрица!..
В тот день я еще раз побывал в доме художника. Нужно было отдать забытые во дворе карандаш и книжку.
В комнате, где на низенькой кровати лежал художник, резко пахло каким-то лекарством.
Мне показалось, что дядя Вадим спит, и я уже хотел выйти, но он окликнул меня:
— Ты карандаш принес? Ну-ка, давай его сюда.
Он взял его, отвернулся к стене и на приколотой над подушкой карте нарисовал маленький флажок. Новый флажок был значительно левее всех старых.